— Ты была здесь, когда это случилось?
— Нет, я вышла ответить на несколько писем на свежем воздухе.
Мама приобнимает меня за плечо и прислоняется головой к моей голове.
— Кажется, у нас совсем не хватает времени на то, что должны сказать родным людям то, но бабушка прожила необыкновенную жизнь, в отличие от множества людей ее поколения, — говорю маме.
Не знаю, помогают ли мои слова, но теперь, когда я узнала часть того, что пережила бабушка, этот небольшой отрезок в ее жизненном пути — все остальное кажется не важным.
— Я знаю, — шепчет она, а затем опускает взгляд на дневник, о котором я успела забыть, — что это у тебя на коленках?
— Ой, это ничего. Просто читала то, что дал мне друг, — кладу дневник в сумку и защелкиваю застежки.
— Выглядит достаточно старым.
— Да, я разрабатываю книжную обложку к нему, — вру я.
— О, это хорошо, милая, — мама абсолютно не вникает в то, что я говорю, и, не отводя глаз, смотрит в стену напротив. В нашей семье все так близки, что мысль о том, что кого-то не будет рядом, невозможна, особенно если это бабушка. Она наша главная опора.
Мы с мамой сидим в тишине, пока не приезжает Энни, которая немного приводит маму в чувство. Мамина версия происходящего не такая короткая и по делу, как у Джексона, что заставляет Энни сильно нервничать. Ей нужны ответы, но она получает не так много информации, как хотела бы.
— Если мы скоро увидимся с бабушкой, нужно взять себя в руки, чтоб она не увидела нашего волнения. Это ничем ей не поможет, — говорю им, понимая, что вряд ли выгляжу лучше.
— Она права, — мама достает стопку салфеток из сумки и протягивает одну Энни.
Макияж растекся по их щекам, глаза у обеих красные. У меня сердце разбивается, глядя на них. Все-таки, это их мама. Как ни была бы я близка с бабушкой. Насколько бы я ни была близка с бабушкой, нет ничего сильнее связи между матерью и дочерью.
Я рассталась с Майком, — сообщаю им, пытаясь немного отвлечь.
Шмыганье носом останавливается на секунду, они обе смотрят на меня:
— Надеюсь в этот раз окончательно? — спрашивает Энни.
— Он признался в изменах. Все кончено. Вовремя, скажите?
Энни садится по другую сторону от меня, и они вдвоём с мамой меня обнимают, из-за чего становится все труднее сдерживать поток слез. Резко вздохнув, сжимаю зубы и смотрю в потолок, напоминая себе снова, что бабушка не захочет видеть наши слезы. Она всю жизнь говорила: «Слезами горю не поможешь, они приносят столько удовлетворения тем, кто причинил тебе боль, сколько они не заслуживают. Слезы — лишь потраченные впустую эмоции».
Стараюсь вспоминать ее слова каждый раз, когда мне плохо, но я совсем не похожа в этом на нее — я не способна хорошо контролировать свои чувства. Я думаю, они живут своей жизнью. Мама и Энни точно такие же.
Дверь в комнату ожидания открывается вновь, в этот раз это медсестра, которая ничем не помогла мне сегодня. Она прислоняется спиной к двери, удерживая ее открытой. В то же время она смотрит на документы, совсем не обращая на нас внимания, что беспокоит меня точно так же, как и ее безразличное лицо до этого. Зачем ей все эти сердца и радуга, нарисованные на верхней части розовой формы, если они совсем не соответствуют отношению к окружающим?
— Амелия вновь в своей палате, вы можете ее навестить, — говорит она.
Я знаю, что не должна срываться на эту медсестру, она лишь делает свою работу, и я ей не завидую. Нужно уметь держать себя в руках, чтобы выполнять свою работу, во мне этого точно нет. Наверное, они черствеют со временем, раз им постоянно нужно сдерживать свои эмоции.
Мы идем по коридору, назад в бабушкину палату, и я боюсь увидеть, как она сейчас выглядит. Когда мы заходим, она лежит с полузакрытыми глазами, кожа бледнее белой простыни, которой она укрыта. Хотя количество проводов и аппаратов, тянущихся к ней, кажется, не изменилось с последнего раза, как я ее видела.
Я подбегаю ближе и бросаю сумку у кровати:
— Бабушка, ты нас слышишь?
Из ее горла вырывается хрип, я целую бабушку в щеку и присаживаюсь на колени, аккуратно беря ее руку.
Мама и Энни занимают другую сторону и делают то же самое.
— Она, наверное, еще не отошла от анестезии, — говорю тихо.
— Мне нужен…Чарли, — бормочет бабушка. Слова звучат невнятно, трудно понять, что она говорит, но я расслышала имя Чарли… и теперь это приобретает смысл.
— Мама, кто такой Чарли? — спрашивает Энни.
Вялая улыбка появляется на уголках бабушкиных губ:
— Он был не… ве… ро… ят…