— Что ты здесь делаешь?
— Меня назначили здесь работать, — сказала я, стараясь говорить твердо, а не слабо и неуверенно, как на самом деле себя чувствовала.
Он потянул за воротник моего платья, оттягивая так, чтобы был виден номер. Мама набила его там чернилами в прошлом году, когда нам всем выдали номера, вместе с желтыми звездами, чтобы носить на рукаве:
— Anzahl 242225, — прокричал он женщине, которая, судя по ее униформе, была медсестрой.
— Ja, — ответила она, взмахом руки подзывая меня к себе. Я снова прикрыла рукой лицо, подходя к женщине, сидящей за деревянным столом, на котором прямо перед ней лежала стопка бумаг. Ее темные глаза смотрели с угрозой, пока она изучала все мое тело. Затем она встала со стула и обошла стол, подходя ближе и уводя меня в угол комнаты. Она пропустила пальцы сквозь мои волосы, раздвигая пряди, вероятно, в поисках вшей:
— Волосы должны быть подняты и аккуратно убраны, — выплюнула она с сильным акцентом. После она вцепилась руками в мои щеки и начала крутить мою голову во всех направлениях, — раздевайся.
Я сглотнула и повернулась в сторону десятка людей, смотрящих на меня с расстояния в несколько метров. Ступор, вероятно, продлился дольше, чем мне показалось, потому что руки женщины начали яростно сдирать с меня одежду. Меня оставили обнаженной, на холоде, у всех на глазах. Будучи с детства воспитанной в скромности, что относилось и к моему телу, я чувствовала, как разрушаются мои границы и накрывает смущение. Я пыталась прикрыть интимные места насколько могла, но женщина быстро оторвала мои руки, заставляя поднять их наверх, пока изучала мое тело. Я закрыла глаза, избегая взглядов и стыда, который могли испытывать за меня другие. Скорее всего, здесь поступали так с каждым, но легче от этого не было.
Глаза были закрыты, я не видела происходящего вокруг, когда меня напугал тычок во внутреннюю часть руки. Резкая боль заставила открыть их, когда, не веря своим глазам, я увидела иглу, пробирку и пакет. Не спрашивая разрешения, они забирали мою кровь. В тот момент я поняла, что потеряла свою жизнь… абсолютно все. Собственное тело будто бы больше мне не принадлежало. Они не просто обращались со мной как с животным, они считали меня чем-то хуже стада на скотобойне. Вопросы рвались из меня, но мне начинало казаться, чем меньше я знала, тем больше у меня было вероятности уцелеть.
Прошло несколько минут, пока женщина закончила делать какие-то заметки, затем она убрала мою кровь в голубой металлический ящик и скомандовала:
— Иди в душ.
— Душ? — учитывая, в каком состоянии я находилась, мне не было известно о наличии здесь душа.
— Через улицу и Блок А.
Я подобрала с пола свои вещи и крепко прижала к груди, быстро выбираясь из здания. Я обошла Блок А и нашла помещение с цементными стенами и кучей ржавых душей, торчащих из потолка на расстоянии нескольких метров друг от друга. Комната была заполнена другими людьми — их было больше, чем источников воды — которым, кажется, было абсолютно безразлично находиться абсолютно голыми друг перед другом.
Я всегда была человеком закрытым, и не раздевалась голой ни перед кем с самого детства. Мне не нравилось ощущать чужие взгляды на себе, но после недели, в течение которой меня пачкали мочой, рвотой, и я подвергалась опасности подхватить любую инфекцию, даже такой душ выглядел привлекательно.
Я стояла под струей, ощущая, как вместе с водой утекает и мое достоинство. Вода была холодной, но я ногтями терла кожу, вцепляясь в грязь и сажу, которые успели въесться, мечтая ощутить хоть каплю облегчения.
— Будь осторожна, — сказала женщина, стоявшая рядом, — если будешь сильно тереть, появятся открытые раны. Так люди здесь и умирают.
Эти слова привели меня в чувство, я и сама должна была догадаться, но даже не подумала об этом.
— Ох, — все, что я смогла вымолвить, пока осознавала правду.
— Не хотела тебя напугать, — продолжила женщина.
Я вытерла глаза и посмотрела на женщину, узнавая ее:
— Леа?
Она была той самой женщиной, которая стояла за мной в строю, когда застрелили маму. Я, может, и не запомнила лица людей, пребывая не в себе, но беременный живот женщины выделялся, особенно обнаженный.
— Амелия, правильно? — ответила она, едва заметно улыбаясь.
— Да, как вы? Как ваш ребенок? — прошептала я.
— Голодные, — она сложила руки под животом.