— Папа, где ты был? Что они с тобой сделали? — спросила я, пытаясь сохранить самообладание, хотя внутри меня все снова и снова рушилось. Папа был самым сильным человеком из всех, кого я знала. Он много работал руками, рубил дрова для заводов. Он многое умел делать и доказал это тем, что так хорошо заботился о нашей семье все эти годы до войны. Но сейчас, в этот момент, он выглядел другим человеком. Он был сломлен, истощен и, судя по его обвисшей бледной коже, умирал.
Я наклонилась, чтобы забрать планшет, боясь, что кто-нибудь заметит мою ошибку.
— Мы в другой секции — в гетто, — ответил он. Его измученный, осипший голос звучал почти шепотом. — Я искал тебя каждый день, но не сомневался, что тебя перевезли. Даже когда мы узнали, что здесь есть женщины и дети, у меня почти не осталось надежды найти тебя, моя дорогая девочка. — Его голос звучал так прерывисто, что я с трудом понимала его слова.
— Я тоже искала тебя, — сказала я ему. — Где Якоб?
Папе удалось поднять руку и прижать ее к груди, одновременно прилагая все свои силы, чтобы проглотить огромный комок у него в горле.
— Его перевезли, — выдавил он срывающимся от волнения голосом. — Якоба забрали две недели назад, но я не знаю, куда.
При всем многообразии причин, по которым нацисты могли нас перемещать, я не могла предположить, почему они забрали Якоба. Конечно, он наверняка много работал. Он всегда был трудолюбив, как и папа.
— Почему они его забрали? — я опустила карандаш на бумагу, делая вид, что веду запись.
Папа посмотрел на грязь и неодобрительно покачал головой.
— О, Амелия, ты же знаешь Якоба. Он пытался сбежать.
— Сбежать? — с недоверием переспросила я.
— Не волнуйся, Амелия, — попытался успокоить меня папа.
— Куда он собирался бежать? — я почувствовала боль в теле, задаваясь вопросом, о чем мог думать Якоб. — Почему он тебя бросил?
Папа снова с трудом поднял руку, потянулся ко мне, словно собираясь заправить мои волосы за ухо, как он всегда делал, когда пытался меня успокоить, но посмотрев вокруг, он опустил руку.
— Амелия, — выдохнул он.
— Почему, папа? — если бы у меня осталась способность плакать, слезы обязательно бы появились, но я упорно старалась отгородиться от этой формы эмоций. Я не хотела плакать. Для меня это означало бы поражение перед нацистами и Гитлером.
— Он хотел найти тебя, — произнес папа.
Я закрыла рот рукой, чтобы не выдать себя звуками.
— Как ты думаешь, с ним все в порядке?
Папа отвернулся от меня и посмотрел на грязь.
— Не знаю, Амелия. Я старался сохранять позитивный настрой, но невозможно не думать о худшем — эти люди не ценят жизнь. Боюсь, они убили твоего брата так же, как и твою мать.
Я попыталась переключиться на свои бумаги, но у меня вдруг не получилось написать имя папы по прямой линии.
— Чем ты болен? — спросила я его с отчаянием, которое чувствовала.
— Не знаю, — ответил он. — Я кашляю и меня рвет уже три дня, голова болит, и, кажется, высокая температура. — Я положила тыльную сторону ладони ему на лоб, чувствуя, как от его кожи к моей передается тепло. У него определенно был жар, и я слышала хрипы, исходящие из его легких, когда он вдыхал.
— Папа, они перевозят всех больных, — тихо проговорила я ему.
— Знаю, но не представляю, что еще можно сделать, Амелия.
Я наклонилась поближе, чтобы убедиться, что никто больше меня не слышит.
— В административном здании есть кладовка. Она находится сзади. Тебе нужно пробраться туда во время очередной смены, возможно, через два часа или около того. Как только окажешься внутри, поверни налево, это будет вторая дверь справа. Сейчас ею не пользуются, и там ты будешь в безопасности, пока я не приду к тебе. Я принесу антибиотики сегодня вечером.
— Амелия, нет, из-за этого тебя могут убить, — возразил он тем же тихим, но твердым голосом, что и я.
— Ты можешь умереть, — напомнила я ему.
— Я не могу позволить тебе сделать это, — возразил он. — Я уже видел, как умирала твоя мама и никак не могу позволить тебе так рисковать.
— Папа, не оставляй меня. Пожалуйста, ты — единственный, кто остался у меня, и я сделаю все, что в моих силах, чтобы спасти тебя, как ты делал это для меня всю мою жизнь. Пожалуйста, папа. — Если умоляющий взгляд в моих глазах не говорил достаточно громко, я знала, что нашей общей боли хватит, чтобы заставить его принять мое предложение.
— Нет никакого спасения, — сказал он, качая головой. — Я целый день пихаю тела в крематорий, одно за другим. Мы все здесь умрем. Они морят нас голодом и делают так, чтобы мы становились восприимчивыми к болезням.