С того момента, как Чарли покинул Терезиенштадт, и почти год спустя я не могла вспомнить ни одного момента, о котором стоило бы писать. Узнав больше о ситуации, в которой я оказалась заложницей, обнаружила, что определение гетто изменилось за годы, предшествовавшие моему заключению. Раньше гетто определялось как место, где собирались и жили в общине представители отдельных религий. Однако в 1942 году это определение, очевидно, изменилось, став местом, где заключенных против их воли держали между заборами из колючей проволоки.
Честно говоря, я не понимала, как оставалась жива после более чем года голода, жестоких условий труда, отсутствия санитарии и стольких людей вокруг, умирающих от различных болезней и недомоганий. Мне начинало казаться, что Бог решил сохранить мне жизнь по какой-то причине, которую я вряд ли когда-нибудь пойму. Страдание стало моим единственным спутником после того, как последняя причина для счастья исчезла, как и все остальные драгоценные части моей жизни.
В дни, последовавшие за отъездом Чарли, я цеплялась за Лию. Помогая ей с малышкой Люси, я немного отвлекалась от постоянной боли в моем сердце. Без надежды на будущее счастье всякое недомогание и боль становились все более ощутимыми, и я потеряла желание упорствовать, как прежде.
Заставить Люси молчать было очень сложно, ведь младенец не понимает, какой опасности может подвергнуться его мама, если ее услышат. Однако по воле чего-то большего, чем я могла понять, каким-то образом прошел целый месяц, прежде чем на Лию донесли. Была середина дня, и я стояла на улице на палящей жаре, когда увидела группу нацистов, направлявшихся к бараку, в котором жила Лия. У меня сжалось сердце от понимания, что ничем хорошим это не закончится. И тут я услышала крик одного из нацистов:
— Там внутри ребенок.
Мой планшет выпал у меня из рук, и я побежала так быстро, как только могли нести меня мои костлявые ноги. Сердце колотилось в груди, когда я пыталась догнать нацистов. Увиденного было достаточно, чтобы понять: с Лией и Люси вот-вот случится что-то ужасное, и ничего не могла с этим поделать.
Я встала сбоку от барака, наблюдая и ожидая, испуганная и едва дышащая от страха, переполнявшего мой разум. Сначала уловила крик, а затем плач младенца, который я не слышала от Люси с самого ее рождения. Несмотря на обстоятельства, Лия заботилась о ней так замечательно, что плакать малышке почти не приходилось.
Лию вытащили из барака, ее тонкие руки крепко сжимали два нациста, а босые пятки волочились по усыпанной гравием грязи. Они кричали на нее по-немецки, а она вопила во всю мощь своих легких, но это ничего не меняло. Ее мольбы о пощаде ничего не значили, но, по крайней мере, крики давали ей возможность выразить страх и боль, которые она испытывала. Оставалось надеяться, что это хоть немного поможет ей противостоять надвигающемуся гневу надзирателей. Она нарушила правила и обманула их. Я не знала, будет ли ее наказанием порка, тюремное заключение или немедленная казнь, которая, как мне казалось, в этот момент проводилась где-то у обрыва.
Я не отходила от стены, к которой прижалась, вцепившись в кирпичную отделку так крепко, что кончики пальцев начали кровоточить. Когда Лию протащили половину пути по проулку между бараками, вышел еще один нацист с Люси на руках, держа ее так, словно она не более чем мешок с грязью. Солдат кричал на малышку, проклиная за то, что она родилась грязной еврейкой.
Я хотела убить этого нациста.
Хотела жестоко уничтожить его за слова, сказанные в адрес невинного ребенка, и за то, как он обращался с Люси. Она не могла еще самостоятельно держать голову, и та болталась влево и подпрыгивала, пока нацист нес ее к больничному отсеку, из которого я выбежала, бросив работу.
Я помчалась за своим планшетом, миновав нациста с Люси на руках. Схватила планшет и продолжила расспрашивать заключенных в очереди.
Когда нацист и Люси скрылись в блоке, я продолжила путь по тропинке, по которой другие нацисты увели Лию. Дорога шла в противоположную сторону от тюрьмы, и я не знала, радоваться этому или нет.
Вскоре стало понятно, что ничего хорошего в том, что ее не повели в одиночные камеры, нет. Вместо этого ее доставили на поле для казней. Ее заставили встать на колени, пока один из нацистов занимал позицию напротив, целясь из винтовки прямо в голову Лии. Хотелось броситься бежать, уклониться от этой сцены, которая навсегда останется в моей душе, но меня словно парализовало, и я осталась смотреть.
Лия не плакала. Она уже перестала кричать, и на ее лице не отражалось никаких эмоций. Она знала, что это конец. Наши глаза встретились в последний раз за несколько секунд до выстрела. Лия моргнула один раз и подняла глаза к небу как раз перед тем, как пуля ударила в центр ее лба, сбив с ног с такой силой, что, казалось, ее тело оставит в земле глубокую вмятину.