Глаза Бекира Али смотрели не столько в лицо гостю, сколько на его ночную рубашку, чтобы убедиться, что на ней нет потайных карманов, в которых мог лежать зловещий фирман.
"Безумец, — подумал он о госте. — Нашел время для разговоров. Но спасибо Всевышнему, что послал мне безумца, а не…"
— Я сейчас, радость души моей, — живо пробормотал он. — Вот только накину что-нибудь, и я весь в вашем распоряжении, можем беседовать, сколько пожелаете.
— Прости меня, Бекир Али, — вновь сказал гость, когда они устроились на миндере, возле жаровни, в которую слуга насыпал горячих углей, неведомо где раздобытых.
— О чем вы, для меня беседа с вами — большая честь. Если бы я знал, что вы не спите, я бы сам к вам пришел.
— Я тебе уже говорил, что сплю плохо. Особенно на новом месте… Осеннюю ночь Аллах сотворил долгой. Хотел было написать несколько строк для моего доклада, но рука почему-то не слушалась.
— А что это за доклад, если мне дозволено спросить? — еле слышно выговорил Бекир Али.
— Я тебе разве не сказал? Это и есть цель моей поездки: подготовка донесения, или, как теперь говорят, доклада, о положении дел в Албании.
Взгляд Бекира Али выражал полное недоумение.
— Речь идет… о ее будущем?
Гость кивнул:
— Именно. Как ты догадываешься, дорогой Бекир Али, великому султану в последнее время представили множество докладов, касающихся Албании, но ни один его не удовлетворил.
Бекир Али покачал головой, а про себя подумал: "Понятно, что не удовлетворил, раз тебе пришлось отправиться в дальний путь".
— У вашего доклада, иншалла, будет более счастливая судьба, — вслух сказал он.
— Неизвестно. Мой доклад, или, лучше сказать, рапорт, будет совершенно особенным, а у особенных вещей, дорогой Бекир Али, судьба или невероятно счастливая, или безмерно печальная.
— Не дай бог! — воскликнул хозяин дома.
— Что бы ни случилось, душа у меня спокойна: я верно служу своей стране и исламу, и понравится мой рапорт или не понравится — так тому и быть. Для меня главное, чтобы перед Аллахом я был чист как родник.
Бекир Али хмыкнул про себя: ему было как-то не по себе от того, какое направление приняла их беседа. Сердце немного успокоилось, только когда гость снова заговорил о своем докладе. Речь шла о том времени, когда оттоманская армия и администрация будут вынуждены покинуть Албанию, как им пришлось оставить уже весь полуостров. В этом-то и заключалась суть вопроса: как сделать, чтобы Албания осталась близка нам, после того как отделится?
Бекир Али скривил губы. Он терпеть не мог рассуждать на эту тему. Нельзя, чтобы до этого дошло, думал он. И наоборот, если уж откололась страна от империи, тогда какое ему дело, близка она нам или далека? Это все равно что мужья-нытики, которые после развода с женой только о ней и думают: с кем она спит, вспоминает ли она его или нет, и прочую чепуху. Развелся с женой — выбрось ее из головы. Пошла она к черту. Пошла к черту и Албания, если она отколется.
Но столичный гость, похоже, думал иначе. Как бы прочно ни укоренился османский дух в Албании, объяснял он (попутно упомянув и исламскую веру, которую приняли половина албанцев, и местных пашей, связанных тысячами нитей с султаном, и целый слой образованных людей происламской ориентации, и мощное общество "Дум Бабен", готовое, в случае чего, поднять протурецкое восстание, и еще многое другое), — так вот, как бы глубоко он ни укоренился, для его сохранения этого недостаточно.
Гость почувствовал, что Бекир Али хочет возразить.
— Может быть, тебе все это кажется странным?
— Хм, как сказать… Конечно… Я впервые о таком слышу… о таких сложных вещах. Ты ведь знаешь, я всего лишь местный правитель… Но по правде сказать, вся эта затея с османским духом мне и в самом деле кажется немного странной. Если эта страна отделится от нас, тогда что нам за дело, какой там останется дух, османский или черт его знает какой еще?
Собеседник словно только и ждал этого момента, чтобы разразиться безудержным смехом.
— В этом и есть коренное различие между мной и тобой, Бекир Али, — сказал он, наконец отсмеявшись (этот смех был таким долгим, что Бекиру Али показалось, будто гостю понадобилось какое-то время, чтобы вернуть себе прежнее выражение лица, — так человек после обильной трапезы долго вытирает губы и лицо салфеткой). Именно в этом и состоит различие: ты чиновник, бюрократ, как говорят сейчас в столице, а я идеолог. Трудные слова, да?
— Э-э… — в замешательстве протянул Бекир Али.
— Я гораздо глубже вникаю в суть проблемы, Бекир Али. Государственное устройство — это то, что на поверхности. В любой стране его легко можно установить или изменить. А вот дух — это другое, и, если однажды он воцарился, его так легко не искоренить. Именно о духе я размышляю долгие годы, над этим работаю. И именно дух составляет основу моего доклада… Но погоди, я постараюсь тебе получше объяснить.
Он долго молчал, затем попросил воды и принялся пить маленькими глотками, не сводя глаз с черных оконных стекол. Прежде чем вернуться к начатому разговору, он поговорил о вещах, не имевших к нему никакого отношения: пожаловался на ломоту в костях, сказал, что правы были старики, когда говорили, что днем их клонит в сон, а ночью так и тянет в нужник. И только когда он, глубоко вздохнув, сказал: "А теперь слушай, Бекир Али", хозяин дома понял, что хочешь не хочешь, а сейчас он выложит все, что накопилось у него в душе.
— Как я тебе уже говорил, Бекир Али, я человек глубоко религиозный. — Он провел рукой по лицу, благочестиво огладил бороду и продолжал: — В моем случае слова «религиозный», может, и недостаточно. Я более чем религиозен. Я до мозга костей азиат, с ранней юности я смертельно ненавидел Европу и европейцев. Ненавидел их города и женщин, церкви, кафе, газеты, алчное стремление знать обо всем на свете, выборы, парламенты, их холодную рассудочность, ненавидел то, как они ходят, одеваются, думают, ненавидел их сомнение, их гордость, вечную суету, а еще то, что они называли "права человека", ведь на самом деле это просто демон не давал им покоя. Все это я ненавидел, а любил всей душой бесконечную голую степь, благословенное сонное спокойствие Анатолии, над которой властвовал только один человек, от него зависела твоя судьба, и из тысячи нитей сплеталась тайна, и ты сам не знал, чего тебе ждать — добра или зла, взлета или падения, и все уходило корнями наполовину в реальность, наполовину в сновидение, и это освобождало тебя от необходимости искать причины и следствия происходивших событий, и ты как рождался сонным, так и покидал этот мир, до конца не проснувшись… Так вот, Бекир Али, я рано возненавидел их мир, и с тех самых пор, с самой ранней молодости, я не мечтал ни о чем другом, как только о том, чтобы его разрушить. Сровнять с землей их замки, уничтожить их энтузиазм и их свободу и вместо них возвести наше умиротворяющее царство. Короче говоря, превратить страны, где властвовал крест, в мусульманское пространство. Скажешь, это невозможно? Да, так могло показаться, более того, эта мечта и не родилась бы никогда, если б не конкретный пример. И этим примером, дорогой Бекир Али, была именно Албания.
Он похлопал рукой по миндеру, где они сидели, словно указывая на ту почву, на которой все происходило, и в голове у Бекира Али родилась дурацкая мысль — одна из тех дурацких мыслей, которые настолько нелепы и не к месту, что никто даже не пытается высказать их вслух, — итак, в голове у Бекира Али вертелся вопрос: а была ли та земля, на которой стоит и его дом, Албанией, и можно ли назвать албанскими миндер, на котором они сидели, и ковры, которые он привез из Анатолии?
Гость, похлопывая рукой по возвышению, продолжал:
— Здесь мечта превратилась в реальность… Христианская Албания, крещеная полторы тысячи лет назад, расположенная всего в сотне миль от Ватикана, в окружении гяуров, стала нашей, то есть азиатской. Понимаешь, какое это великое событие, Бекир Али? Это был ясный знак, поданный Аллахом, что исламу открыта дорога для завоевания всего мира… Итак, четыреста лет назад сон стал явью… вот только… вот только… надо, чтоб он не прервался… Понимаешь, что я хочу сказать, Бекир Али? Все дело в том, чтобы это продолжалось, то есть… чтобы Албания оставалась частью Азии… Вот отчего не спится великому султану.