В день отъезда в доме властвовала приподнятая суматоха. Мать, против обыкновения ласковая и оживленная, обряжая сына, беззлобно поучала его:
— Слушай там дедушку, помогай ему по дому, он у нас больной совсем, его жалеть надо. Ты здесь привык на голове ходить, всё тебе нипочем — ни мать, ни тетку не признаешь, начнешь и там куролесить, что тогда дедушка о тебе подумает?
Тетка, целиком занятая Нинкой, тихонько посмеивалась, хлопоча вокруг своей любимицы:
— Вот мы Ниночку соберем, соберем, вот мы ее обошьем, обошьем… Тут не жмёт?
— Нет.
— А тут?
— Чуть-чуть.
— А так?
— Так — нет.
И тоже смеялась тихо и благодарно…
Дед лишь покряхтывал, неодобрительно следя за всеобщей колготней: старик не терпел суеты и осуждал ее…
Когда сопровождаемые напутствиями они вышли из ворот, Влад обернулся и, впервые увидев свой дом как бы со стороны, подивился его сиротской убогости: две придвинутые друг к другу коробки, одна каменная — повыше, другая — деревянная, в чахлом обрамлении корявых тополей. Но что-то в нем, в его скудном обличье сквозило такое, от чего еще неоперившаяся душа Влада сладко замерла, взмывая к самому горлу. Не нужен мне берег турецкий и Африка мне не нужна.
Это был первый путь Влада от родного порога, знать бы ему тогда, сколько их у него впереди!
Узловая! Небольшой пристанционный городок с вокзалом, элеватором и пекарней возле самой линии. Пыльные акации, свисающие из-за глухих заборов. Тихий пруд, подернутый по краям зеленой ряской. Немощеные улицы с ленточкой повилики вдоль сухих кюветов. Куриные базары вокруг колодцев. Сонные кошки на завалинках. Коробки казенных зданий в тусклых заплатах вчерашних лозунгов. Идеальная заставка для русских провинциальных романов тех лет. Трогательная копия великого множества отечественных захолустий. Едва заметное пятнышко на чутком лике памяти.
Но отчего же так болезненно сладко, так обморочно щемит у Влада сердце при одном только звуке, простом упоминании об этом заштатном, обойденном молвою городишке? Какая сила заставляет его вздрагивать и, вибрируя, волноваться всякий раз, когда ему где-нибудь случайно доводится услышать слово «Узловая»? Что в имени ему твоем? Видно, душа людская всегда тоскует и плачет о том пепелище, на которое ей нет возврата. Словно мираж, фата-моргана, сон наяву, будет маячить перед ним образ отчего захолустья, и он обречет себя идти туда, вдогонку этому зыбкому видению, падать и подниматься вновь, жаждущими губами шепча проклятия и молитвы, но так и не дойдет, устанет, выдохнется на полпути и закроет глаза. Любимый город может спать спокойно.
Дед жил на самой окраине городка, там, где каждая улочка и дорожка вытекали прямо в примыкающее к ней поле. В безлесом, открытом всем ветрам просторе курились дымки окрестных деревень. Остов обезглавленной церкви пленным флагманом плыл среди этой невозмутимой глади, и гулкий куб местной крупорушки на отлете сопровождал его в этом печальном плаванье. Острая пирамидка террикона у горизонта одиноко голубела им вслед. Боже мой, как ему избыть, вытравить это из себя? Ничто, ничто не забывается!
Дом деда — кирпичный, тронутый мохом пятистенник под железом — ничем не выделялся из унылого ряда себе подобных, вытянувшихся по ранжиру в две линейки от базарной площади до околицы. Одну половину дед делил со своим старшим сыном Митяем, другую занимал его брат Тихон с многочисленной порослью детей и внуков. Вплотную к дому примыкал сад, разгороженный надвое, с хозяйственными сараюшками при входе. Братья жили в равнодушном отчуждении друг от друга. Тихон, всю жизнь служивший проводником на курьерских, но так и не выслуживший повышения, относился к брату с беззлобной насмешливостью, усвоенной еще с их детства. Он считал Савелия немного тронутым и к его увлечению политикой снисходил как к очередной, но затянувшейся блажи. Тот отвечал ему взаимностью, считая брата балластом пролетариата, досадной издержкой революции, пустой породой классовой борьбы. Но семейный мир в доме не терял от этого своего равновесия.