Только здесь, в пестрой толпе ходоков и нищих, Влад впервые за много дней почувствовал себя незаметным. Мослатая, в куцем платочке старуха жаловалась сидевшему рядом с ней мрачному инвалиду с костылями на коленях:
— Мыслимое ли дело ласстрел, скажи-доложи! — Узкое лицо ее недоуменно напряглось. — Убить-то он убил, а за что, ты у меня спроси. За родную мать заступился. Он ведь, Спицын энтот, не бригадир — зверь был, прости его душу грешную. Он меня так-то кнутовищем огрел, что, я, считай, до Покрова не подымалась. Сколько он из нас — баб крови попил, сказать нельзя. А мне говорят: телор, мол, политика, говорят. Какой из моего парня политик, когда у нево еще мамкино молоко на губах. Нет, не на таковскую напали, я до Сталина дойду!
— Дело говоришь, — угрюмо кивал инвалид, — дело…
Чуть поодаль от них два подержанного вида очкарика, склонившись друг к другу, толковали о своем:
— Я им доказываю, что они обязаны запатентовать мое предложение, а они ни в какую. Мы, говорят, не занимаемся двигателями подобного типа. А кто, говорю, занимается? Никто, говорят. Но он же работает, говорю! Все равно, говорят, не патентуем.
— Да, везде бюрократизм, — вторил сочувственно собеседник. — Вот у меня, к примеру: положен учителю приусадебный участок? Положен. Постановление правительства по этому вопросу имеется? Имеется. Я к председателю, а он мне: мы, говорит, помещиков в семнадцатом году прогнали и новых нам не требуется. А у самого восемьдесят соток, вот и поговори с ним…
В голове очереди кто-то бился в падучей. Вокруг больного гомонила тревожная кутерьма:
— Наваливайся ему на ноги!
— Голову, голову держите!
— Ложка есть у кого, зубы разжать, а то язык откусит?
— Воды давай!
— Ничего, пройдет скоро…
Получив у дежурного юриста заветный талончик, Влад отыскал в коридоре дверь с указанным там номером и вскоре уже сидел перед крупной, рыжая копна волос над белым, в конопатинах лбом, женщиной, бегло излагая ей этапы своей последней одиссеи. Та слушала его не перебивая, чиркала чего-то изредка в блокноте под рукой, а когда он, наконец, умолк, спросила:
— Ел сегодня?
— Нет…
— На-ка вот. — Она выдвинула ящик стола, вынула оттуда просаленный сверток, придвинула к нему. — Бери, бери, не обедняю. — Из-под грубоватой насмешливости на некрасивом, но мягком лице ее проступило смущение. — Тоже мне, Пржевальский, горе-путешественник! Помочь я тебе помогу, но сразу такие дела не делаются. Недельки две-три подождать придется. В больнице ты, сам говоришь, лежал, значит, не боишься. Вот и хорошо. Я сейчас позвоню Янушевскому в психприем-ник, он тебя к себе возьмет на это время, отлежишься немного, поправишься, а я пока твоим устройством займусь. Вот тебе гривенник на трамвай, на «Букашку» садись, это около театра Красной Армии. Институтский переулок, дом пять. Коли и в самом деле москвич, то не заблудишься… До свидания. Следующий!
В психприемнике Влада ждали. Стоило ему доложиться дежурной сестре, как она тут же провела его в кабинет главного городского психиатра. Янушевский оказался небольшого роста взъерошенным колобком, как бы раз и навсегда рассердившимся на весь род человеческий.
— Ну-с, покажитесь. — Разговаривая, он не сидел на месте, вскакивал, перелистывал бумаги на столе, тискал карандаши в быстрых пальцах, то и дело протирал очки. — Как же это вы дошли до жизни такой, милейший? Впрочем, ерунда. Что это вас в Президиум потянуло, не могли сразу сюда прийти? Мы и без них обязаны вас принять, вы же на учете. Господи, да на вас даже рубахи нет. Ладно, на прощанье что-нибудь придумаем. Лидия Александровна, мойте и в — палату…
Пройдет много времени, прежде чем имя Яну-шевского станет пугалом либеральной интеллигенции, синонимом врачебного лакейства и каиновой печатью целой профессии, а в тот день он покажется Владу просто стареющим чудаком пенсионного пошиба. (Так вот, где таилась погибель моя!)
В психприемнике, или, как его еще называют, в больнице номер семь, Влад пробыл чуть больше двух недель, отогрелся, немного пришел в себя. Больница по преимуществу служила перевалочным пунктом для эвакуации иногородних; контингент менялся беспрерывно, и видно поэтому память не удержала ни одного лица или характера. Всплывает иногда только смутный облик молоденького карманника-рецидивиста, который почти не выходил из клозета, сидел там, курил, мыл унитазы, драил кафельный пол, а в перерывах, стоя у дверного окошка, довольно приятным тенорком пел тюремных «Журавлей».