— А я как?
— Зима на носу, парень, валенки самый раз будут. Зиму за милую душу протопаешь, а до тепла на сапоги заработаешь, молодой еще. Цыган то-жеть шубу продавал: «Сентяб, тяп, тяп, тяп, тяп, а там и лето!» По рукам, парень, не прогадаешь.
— Давай посмотрю твои валенки, — безвольно сдавался Влад, — может, и сторгуемся.
— Дома лежат, ехать за ними надоть.
— Далеко?
— А до Красноармейского, поселок такой есть!
— Ехать-то как туда?
— А на пригородном, — заторопился старичок, поспешно собирая свои манатки, — рукой подать. К ночи и будем, у меня и переночуешь, а утречком куды хоть, вольный казак.
Этим последним доводом Влад был сломлен окончательно. Увлекая его за собой к вокзалу, старичок словоохотливо тараторил по дороге:
— Живу, дай Бог всякому, в тепле и безо всякой прописки. Дажеть животину держу, завсегда с молочком, коза, то есть. Помещения, что тебе твои палаты, хоть пиры задавай. А скольки годков я, вроде тебя, промаялся и сказать к ночи страшно. Как сдюжил, сам в толк не возьму, фигура у меня, сам видишь, хлипкая. В гражданскую у красных воевал, у белых воевал, с зелеными тожеть хаживал. Потом по вербовкам крутило-вертело, почитай, от Урала до Амур-реки все пятилетки сталинские прошел. На нонешней войне и то в обоз взяли. Посля по госпиталям мытарился, на фронте радикулит схватил, есть что вспомнить. Зато те-перя, за все мои муки-горести вознаградил своего раба Господь Бог, живу, сам себе барин, хлеб жую, чайком запиваю. — И, прибавляя шагу. — На восьмичасовой, видать, поспеем.
Вагон вечернего-пригородного они взяли почти штурмом. Потом не меньше часа их мотало в дыму и давке прокуренного купе, после чего спутник Влада, сойдя с поезда, повел его за собой в кромешную ночь. Как тот, при его возрасте, разбирал дорогу, оставалось для Влада загадкой. Сам он шел, только крепко вцепившись в рукав старца, но все равно то и дело обо что-нибудь спотыкался. Изредка свет случайного окошка освещал вдруг кусок штакетника или даже часть улицы и тут же мир впереди снова погружался во мрак. «Кругом так темно и не видно ни зги».[32]
Вскоре Влад почувствовал, что они вышли на открытое пространство: повеяло упругим холодом, твердь под ногами сделалась ровнее, темь слегка раздвинулась и поредела. Затем впереди явственно выявилась какая-то темная, уходящая ввысь громада. Даже на фоне почти непроглядного неба она выделялась своей тяжелой аспидностью.
— Что это? — Холодея сердцем, Влад замедлил шаги. — Что за балясина? Чертовщина этакая!
— Сам! — с нескрываемой горделивостью откликнулся тот. — Хозяин. На века поставлено.
Только сейчас до Влада дошло, что это памятник Сталину у самого истока Волго-Донского канала, знакомый ему по множеству снимков в газетах и киножурналам. Влад инстинктивно затосковал: много лет это имя преследовало его: школьное детство, арест отца, лагеря «Пятьсот-третьей» и сказочный павильон в Курейке — все было связано с ним, этим именем. Некая притягательная жуть исходила от этих шести букв, слитых в одно-единственное слово. Оно — это слово — заключало в себе что-то гораздо большее, чем мог лично вместить тот рябой, ниже среднего роста, усач, о котором ему рассказывал пьяный сторож Курейкского музея. Скорее это было заклинание, магический ключ, так сказать, волшебный «сим-сим» к таинственному механизму, приводящему в движение грозную машину, способную перемолоть всякого, кто осмелится противостоять ее неумолимому ходу. Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь!
Через несколько шагов гигантская тень скрыла их под собою и спутник Влада облегченно вздохнул в темноте:
— Вот и притопали, сейчас чаи гонять будем. Старик еще повозился, покряхтел над замком, прежде чем тяжелая и, судя по лязгу, металлическая дверь обнажила черный провал впереди, откуда жарко пахнуло смесью хлева и ночлежки. Даже давно попривыкший ко всему Влад удушливо поперхнулся: «Как он только здесь не задохнется!»
Дед снова повозился в темноте, засветил лампу, обнажая перед гостем глухую бетонную коробку, сплошь устеленную прелой соломой. Из дальнего, левого угла, в сторону вошедших грустно пялилась тощая коза. Справа от нее приставная лестница вела еще выше, в еще большую тьму.
— Здесь у мине хозяйство, парень, — успокоил его старик и с лампой в руке двинулся к лестнице. — Ночую я там, на верхотуре, дух, по первости чижолый, зато тепло. — Он исчез в провале потолка и уже оттуда позвал гостя. — Не бойсь, не кусается, лезь бойчее!