Когда Влад, слегка пугаясь и путаясь, объяснил хозяину цель своего вынужденного визита, тот без слов проковылял в дальний угол, немного пошарил там и через минуту вернулся, протягивая ему дратву, иглу и шило:
— Давай, налаживай свою амуницию, а то далеко не уедешь. — И, обращаясь к робко стоявшей у двери жене, добавил: — Насыпь, Маня, картохи, побалуемся малость.
Лишь попривыкнув к полусумраку комнаты, Влад разглядел между делом, что изо всех ее углов, с печи и, даже, казалось, из-под нее в его сторойу светились глаза, множество детских глаз. «Когда только он их настрогать успел, — про себя подивился Влад, — не старый еще совсем!»
Потом, сидя за столом, вокруг которого собралась вся его поросль, хозяин добродушно посмеивался:
— Вишь, их у меня сколько! — Он любовно обвел стол. — Может, и не все мои, зато со мною, за батькой в огонь и в воду. — Заговорщицки подмигнул им, осклабился. — Правильно я говорю, робя?
Ловко уминая картошку, они смотрели на него с немым восхищением и преданностью, а разномастные их головы оживленно покачивались: ну, мол, и батька у нас, ну и молодец! Хозяйка же подсыпала и подсыпала из чугуна на стол, благодарно светилась, но была при этом робка, молчалива, словно бы в чем-то раз и навсегда виновата.
А хозяин, знай себе, изливал душу:
— Когда уходил, один только намечался, а вернулся в сорок четвертом, у ей уже трое. Где ж ты их, говорю, в какой капусте насобирала. Трудно одной, говорит, Вася, жить бабе, просто невозможно, говорит, жить было. Ладно, говорю, давай теперь своих делать, в куче веселее. Так и пошло: что ни год, то с прибавлением, на одних крестинах по миру пойдешь. Зато живем, не тужим, есть нечего, друг на дружку глядим, время быстрее бежит…
Чуден и непонятен мне человек по сей день, по сей час чуден и непонятен, по сию минуту!..
Влад не мог уйти отсюда, не оставив по себе никакой памяти, и, снова минуя сени, он незаметно оставил на поленнице дров две трешницы, ту самую придачу, что отвалил ему дед-барахольщик к его ботинкам: «Перекантуюсь как-нибудь, пусть ребята побалуются!»
Влад уже порядком проделал полотна, когда далеко у него за спиной вознесся и зазвенел призывный дискант:
— Дяденька!.. Дяденька-а-!.. Погодьте-е-е!
Влад обернулся и обомлел: в больших, не по росту калошках к нему по шпалам ковыляла одна из хозяйских девчушек и темный, явно материн платок над нею вился, будто вороное крыло. Теплый комок подкатил к его горлу, он всхлипнул, метнулся к ней навстречу, подхватил ее, прижал к себе и тут же услыхал судорожное биенье маленького сердца:
— Что ж ты вот так, раздетая?.. Разве ж так можно!.. Глупенькая, простудишься!
А она все совала, все совала посиневшими ручонками ему за пазуху две смятые трешницы, все приговаривала:
— Папка велел… Мамка тоже велела… У нас есть… Папка велел… Мамка тоже велела… У нас есть…
— Как зовут-то тебя?
— Настя, — затихала она у него на руках. — Настюшка…
Настя, Настя, Настюшка, дай-ка я запишу тебя в свои святцы!
Небо обваливалось на землю душным потопом. Дымясь, словно парное молоко, дождь почти бесшумно висел над городом. Казалось, что хлябь навсегда соединила обе тверди и ей уже не будет конца. Через распахнутые двери камеры хранения, чуть размытая струящейся дымкой вокзальная площадь перед Владом проглядывалась насквозь. Площадь была пуста, если не считать одинокой женской фигурки, маячившей под шашечным штандартом таксомоторной стоянки: пестрый мазок штапеля на кисейной занавеси дождя. Какое-то время женщина недвижно стояла объятая ливнем, похожая на чудом выбившийся из-под асфальта цветок, затем, словно пробудившись, резко сорвалась с места, стремительно пересекла площадь, и Влад задохнулся, коротко запечатлев ее, порхнувшую мимо двери черную челку над библейским профилем матового лица. «И откуда только она, такая!» Он тут же забыл о женщине, память услужливо отвела ей один из самых дальних своих закоулков, но смутное волнение внезапно пережитого восторга еще долго не оставляло его. Ах, Ляля, Ляля, сколько раз потом он будет вспоминать этот день, этот дождь, это мгновение сладостной боли, обжегшей его там, в камере хранения Краснодарского вокзала, после нескольких лет лагерной тоски, больничного одиночества и тайги! А еще позже, спустя чуть ли не четверть века, случайно, на улице, в другом городе, встретив ее, вернее, ее жалкое подобие, тень, изжеванный абрис былого великолепия — вылинявший шиньон вместо вороной челки, он снова задохнется, но уже от брезгливой жалости к себе и своему прошлому: «Боже, Боже, как давно, как мучительно давно это было!»