Теперь же, начисто забыв о ней, Влад сидел на подоконнике в коридоре вокзальной камеры хранения, жадно вдыхая пробивающийся к нему откуда-то из-за ближних крыш одуряющий запах пекарни. Запах тек, растекался, вязко обволакивал его, вызывая в нем легкую тошноту и головокружение. Влада неудержимо тянуло туда, навстречу этой манящей одури, но подошвы валенок, в которых он добирался сюда из Сталинграда, наспех закрепленные бечевкой, едва держались под ним, и выйти сейчас в дождь означало окончательно остаться босым, что его никак не устраивало. Эти валенки оставались для него последним знаком недавней респектабельности, единственным свидетельством его имущественного и гражданского состояния. Остальное — парусиновые штаны, исподняя рубаха с больничным клеймом, бросового употребления телогрейка, ссохшийся ком матерчатой шапки поверх стриженной под нулевку головы — давно истлело и держалось на нем только чудом. С тоскливым нетерпением Влад ожидал наступления темноты. В темноте он мог пуститься к заветной цели босиком, не рискуя при этом быть задержанным первым же постовым.
Казалось, темь сгущалась не вокруг него, а в нем самом. До того медленно и незаметно менялась ее окраска. Нескончаемый день, словно петля, стягивался вокруг его горла, долгими спазмами перебивая ему дыхание. И когда, наконец, она — эта темь — сомкнулась над ним, он, сняв и сунув под мышку валенки, ринулся вперед с голодной решимостью преодолеть все, но добраться до цели, чего бы это ни стоило.
Влад несся, летел, парил сквозь сладостный хлебный запах, и звонкие молоточки удачи стучали у него в висках. Мир вокруг состоял сейчас только из этого запаха и этого звона. Смелого пуля боится, смелого штык не берет. Мы не можем ждать милостей от природы. Ты умри сегодня, я — завтра. Работы, хлеба. Зрелища нам не к спеху.
Обоняние вывело его к белым приземистым строениям пекарни, перед которой вдоль всей улицы протянулась свежевыкопанная траншея, словно линия обороны, каковую он должен был взять штурмом. И Влад, не раздумывая, с отчаянной яростью бросился на приступ. Трижды он срывался с самого края противоположной стороны и соскальзывал вниз, в глинистую жижу, прежде чем злополучная яма покорилась ему и перед ним, словно стена дворца из сказки Шехерезады, возникла серая белизна хлебозавода, с множеством окон во всей фронтальной части. Влад увидел ее сразу, мгновенно, как женщину в безликой толпе, как одинокую звезду среди кромешного неба, как золотую рыбку на дне заброшенного потока. Поле зрения его моментально сузилось до размеров распахнутой настежь оконной створки, где, венчая гору хлебного брака, сияла, красовалась, бахвалилась собою бокастая коврига с чуть взорванной по краю верхней коркой. Он шел, он, вернее, крался к ней на цыпочках, словно к диковинной и чуткой птице, которую боялся спугнуть неосторожным шорохом или скрипом. Он сорвал ее, наподобие сказочного цветка, резко, но бесшумно, и с пылающей ношей в руках, полетел, не чувствуя собственного веса, в темь, в дождь, в спасительное месиво котлована. Много раз потом приходилось ему утолять голод: голод дня, часа, минуты, голод, когда, казалось, больше нельзя, невозможно выдержать, но нет! — с той ночью, с тем утолением уже ничто впоследствии не могло сравниться. Он не ел, он обладал этой ковригой и она входила в него так же, как входит в человека женщина: вся, вместе с тем, что отдавала, и с тем, что в ней еще оставалось. И когда, наконец, насытившись, он ощутил мир вокруг себя, то есть, ливень, ночь, мокрую глину под ногами, ему уже ничто не было страшно. Он почувствовал себя способным одолеть все это и не только это, а и многое такое, ради чего стоило и нужно было жить. И в той многоцветной и далекой, как радуга, перспективе, что родилась в нем, среди призрачных дубрав и воздушных замков, Влад вдруг увидел ее, ту самую, с вороной чёлкой над библейским профилем, и сердце его впервые, пожалуй, в жизни обожгла нежность.
И тогда он отвалился от осклизлой стены траншеи, легко и свободно, в один прыжок оказался на поверхности и подпрыгивающей подходкой двинулся снова туда, к острову света над вокзальной площадью. Там, на прежнем месте в камере хранения, с преображенной душой Влад весело изучал лица вокруг себя, стараясь разгадать их место и занятие на земле. Сейчас каждый из них был ему близок и интересен. Они кружили мимо него, старые, молодые, безличные и с характером, красивые, некрасивые, бойкие и недотепы, состоятельные и нищие, в формах и без таковых, кружили до тех пор, пока из их хоровода не выделилось одно — острое, морщинистое, под хмельком — и не замячило перед ним: