— Освободился?
— Было дело. — Вызывающее добродушие не покидало Влада. — Для газеты интересуетесь или так?
— Бойкий. — Лицо смешливо разгладилось, дряблый рот улыбчиво приоткрылся, обнажая ровный ряд крепких прокуренных зубов. — Не боишься?
— Чего?
— У нас на Кубани бойких иногородних не любят. Зараз новую статью намотают.
— А это не только у вас.
— И то верно. Куда путь держишь?
— Начальника подобрее ищу.
— Не попадался?
— Пока нет.
— Ждешь фортуны?
— Вот-вот должна быть.
— Угадал. Ко мне пойдешь?
— У меня, начальник, строгое ограничение.
— Плевать! Пойдешь?
— Куда?
— В колхоз. На кирпичный.
— Если без трепа. — Влад весь внутренне напрягся, изменчивая судьба уже манила его кое-какими посулами, но ее карточные домики рассыпались один за другим: слишком уж обременительные бумаги выдали ему на прощанье лагерные особисты. — Будь человеком, начальник…
Тот, вдруг как бы внезапно протрезвев, посмотрел на него печально и продолжительно, потом с силой положил ему ладонь на колено:
— Буду человеком, сынок. — И что-то сдвинулось в его мятой жести лице, что-то обмякло, словно занялся там, у него внутри, такой жар, который все в нем заново выплавил. — Я был человеком, когда тебя, сыне, еще и на свете не было. Тогда я своих колхозников здесь штабелями собственными руками складывал, такая голодуха была. А за то, что давал все же понемножку, первый срок схватил. А потом пошло, поехало… Не мне говорить, не тебе слушать. Короче, так: парт-секретарствую я здесь недалеко, верст тридцать от города, станица Пластуновская, шесть колхозов, один мой, «Большевик» называется. Доберешься первым поездом, билет тебе, думаю так, ни к чему. Да и нету у меня сейчас денег, я здесь на парттол-ковщине был, пропился впух. Доночуешь у нас на станции, а утром ко мне, Косивцова спросишь. Понял?
— Спасибо, гражданин начальник.
— Эх ты! — тяжко вздохнул тот и лицо его снова приняло прежнее остро жестяное выражение. — Ладно, пойду. Здесь у меня буфетчик знакомый, опохмелит… До завтрева.
Хоровод лиц вновь вобрал его, и Влад еле преодолел в себе страстное желание потянуться за ним, чтобы не растерять тут же вместе с его исчезновением того Волшебства Людской Встречи, какой одарил Владову душу этот человек.
Влад действительно двинул первым же пригородным. Стоя в тамбуре отходящего поезда, он глядел, как за дождевыми стеклами расплывались последние городские огни, душа его была полна новых надежд и радужных упований, но где-то там, в самой глубине он все же ощущал сладкую жуть потери. Чего? Кого?
Только потом, спустя много лет он поймет, что такие потери бесконечны, но они обогащают сердце…
Не забывай меня, Ляля!
Кто мы? Что мы? Откуда пришли и куда уйдем? Или мы и вправду только «отшельники в мире» и «ничего ему не дали, ничего не взяли у него, не приобщили ни одной идеи к массе идей человечества, ничем не посодействовали совершенствованию человеческого разумения и исказили все, что сообщало нам это совершенствование?»[33]
Когда там, на Суде Времени, нас спросят, зачем мы жили и какую память оставили по себе, что мы ответим? Как веками заливали собственную землю реками крови и слез, как безжалостно давили слабых и рабски заискивали перед сильными, как множество раз ходили на поводу у пришлых самозванцев и мечтателей с большой дороги? Или поведаем о том, сколько лжи и клятвопреступлений отягощают нам сердце, какой бездной явных и тайных грехов запятнали мы душу, каким множеством зол затмили свой разум?
Наверное, мы будем молчать. Молчать от стыда и страха, от горечи и раскаянья. И, может быть, тогда, среди всеобщего молчанья вперед выступит один из нас — тощий сероглазый мальчик в нанковой робе и чунях, простеленных соломой, на босу ногу, с прелыми валенками под мышкой. Выступит и скажет:
— Позволь мне ответить, Всевышний?
Умолкнут серебряные трубы, онемеют хоралы, чуткая тишь воцарится вокруг и бесстрастный голос милостиво вознесется над ним:
— Говори.
— Прости нас, — молвит мальчик. — И отпусти во имя Своего Сына. Если же Тебе мало того, что с нами было, то позволь мне взять их грехи на себя и ответить за все одному.
— А про то знаешь, что там — впереди?
— Знаю.
— Не боишься?
— Боялся бы, не просил.
— Смотри какой! Иди…
И мальчик молча двинется в темь, которая разверзнется перед ним. И утлые чуни его, простеленные прошлогодней соломой, отметят предназначенный ему путь цепочкой мокрых следов. И тощее, еще со следами детского рахита, тело под-ростка засветится сквозь прорехи нанковой робы в аспидной тишине Забытья и Вечности.