Пили, как правило, по-черному, одну за другой, лишь бы поскорее оглушить себя, забыться, дать себе полную волю. Когда же явь, словно взбаламученная брошенным в нее камнем, раскалывалась, принимаясь рябить и дробиться перед глазами, восторг собственного «я», переполнив душу, бурно выплескивался наружу. Расступись, дрянь, дерьмо идет!
Первым срывался с места Витек.
— Иэ-е-ех! — рассыпался он мелким бесом вокруг стола. — «На горе стоит ишак и ушами машет. — Красноречивая пауза заполнялась виртуозным плясом. — Его семеро дерут, а он чечетку пляшет». Давай, братва!
И братва давала. В ход пускались миски и ложки, ножи и расчески, ладони и подошвы: оркестр не ахти слаженный, зато звучный. Плясал Витек, надо сказать, мастерски. Под аккомпанемент подручных инструментов он рассыпался по земляному полу ритмической дробью, в полузабытьи опуская веки:
— «Ой капут, капут, капут, теперь по-новому дерут, задом кверху, мордой вниз и родится кому-нис…» Держите, братцы, кончаю, моча не держится!..
«В Игарке бы мне такого, — хмелея, умилялся Влад, — дали бы мы с ним шороху на концертах!»
Когда, устав от крика и хохота, они разморен-но затихали, на них вдруг наваливалась безотчетная тоска, им становилось жалко себя до слез, горькие спазмы сжимали горло и это их новое состояние само подсказывало выход. «Как в саду при долине…» — затягивал один из них. Остальные тут же и с охотой подхватывали: «Громко пел соловей, а я, мальчик, на чужбине, позабыт средь людей». Каждый прекрасно сознавал, что не «позабыт» он и не «позаброшен», а разыскивается родней через милицию по всему Союзу, что сиротство его добровольное и что «могилка» его «на чужбине» дело весьма туманного будущего, но сентиментальное колдовство песни уже пленило их, исторгая из них сладкую горечь пьяных слез. Горит душа, налей!
Мастер, видно, о многом догадывался, но молчал, предпочитая уголовную взаимозависимость хорошей ссоре, которая могла обойтись им всем гораздо дороже, чем худой мир, тем более, что кролям своим он давно потерял счет, а до колхозной кукурузы ему вообще не было никакого дела. Лишь порою язвил завистливо:
— От рвань посадочная, куда только милиция смотрит, скоро все добро артельное в распыл пу-стют, нет на вас удавки, мать вашу так!
Но карты и пьянки вскоре тоже приелись. Душа, однажды разнуздавшись, жаждала большего размаха и безобразия отчаяннее. Влад по прошлому опыту знал, что предел, за которым в таких случаях начинается всеобщее озверение, близок, а тогда, по неумолимому закону круговой поруки, он будет втянут в любую затеянную здесь авантюру. Перед ним вновь замаячил призрак лагерной зоны. Необходимо было что-то срочно предпринимать. Опасность делает человека изобретательным. Вот где сгодился ему давний его навык детдомовского и тюремного «романиста». Память Влада хранила десятки многосерийных «романов», на ходу сочиненных и тут же рассказанных им в тоскливые вечера камерных бдений. Освежить их в памяти и, стряхнув с них пыль, вновь ввести в дело, не составляло труда. И Влад пустился во все тяжкие. Выноси, Господи!
О, эти «романы» ночной лагерной выпечки! Как крут и извилист их замысловатый сюжет, как тонки и подробны психологические коллизии, как мощны и выпуклы характеры! Яд и кинжал, вампиры и принцы, миледи и карлики, переходя по воле рассказчика из серии в серию, участвовали в головокружительной погоне за славой, богатством, любовью. Гибель сменялась чудесными воскресениями, благородство торжествовало над вероломством, страсть преодолевала преграды. Чего стоили одни только имена! Принцесса Марго, граф де По-линьяк, главарь банды Забелло и ведьма Зара, трактирщик Чарли, сколько их было, упомнить ли теперь!
Влад ликовал. Наспех отужинав, братва спешила поудобнее устроиться на лежаках, чтобы выслушать очередное продолжение дарового дурмана на сон грядущий. Влад старался во всю, заливался сиреной, придумывая для них все новые и новые перипетии, с самыми фантастическими окончаниями. Более благодарного слушателя ему уже никогда не встретить — этот слушатель требовал только одного и в этом требовании оставался непреклонен: конец должен был быть счастливым! И автор не заставлял себя просить, его развязкам позавидовал бы сам достопочтенный Андерсен. Прошу, господа, хеппи энд, поцелуй в диафрагму!