В Краснодар он ехал полный надежд и ожиданий. Его почти все радовало по дороге: вагон, пассажиры, степь за окном. Эта резкая перемена в его судьбе казалась ему преддверием чего-то очень важного и значительного впереди. В купе рядом с ним ехал хмурый и на сильном взводе мужичок в потертой «москвичке», который время от времени отпивал из бутылки, торчавшей у него из верхнего кармана. После многих прикладываний заговорил:
— Упрекаешь, сынка? Придет и твой черед, такая уж наша жизнь. Я здесь в газете работал, в районной. Вот прогнали, еду места искать. Ты нашего дела не знаешь: не соврешь — не проживешь. Чуть правду сказал, приказ по сорок седьмой. Вот и катаюсь по стране. Уж пора бы за ум взяться и строчить помаленьку, как люди, а мне все неймется. Фельетон про директора элеватора насобачил, а он член бюро. Вчера же и уволили, опять еду, может, на Ставрополье подвернется что…
Тогда, в щенячьем своем восторге, Влад не поверил мужичку, посчитал, что за пьянство и прогнали, но потом, меняя редакции по той же самой причине, часто вспоминал о нем.
В Краснодаре с ним носились, как с писаной торбой, наперебой таскали по кабинетам, громогласно рекомендуя:
— Поэт-колхозник! Просим любить и жаловать. Можете заказывать стихи на сельскую тему.
А Влад упивался всем этим, даже не подозревая, что его просто-напросто используют как приманку для начальства, которому позарез требовались в обзорных докладах ссылки на кондовые таланты из народа.
Есьман, встречаясь с ним, снисходительно посмеивался:
— А, самородок, привет, привет, смотри, до смерти загоняют, потом так и не отойдешь. Пойдем лучше тяпнем кубанского.
Окрыленность успехом делала Влада щедрым. Угощая художника, он не скупился и ставил стакан за стаканом, а тот, быстро пьянея, громко витийствовал:
— Эх, мальчик, мальчик, жаждешь сделаться кубанским Джамбулом? Настоящего поэта тошнило бы от одного звания «поэт-колхозник». Знаешь ли ты, что такое «настоящий поэт»? «О, знал бы я, что так бывает, когда пускался на дебют, что строчки с кровью — убивают, нахлынут горлом и убьют». Вот что такое настоящий поэт! Владик, Владик, как тебе объяснить, что на этом пути тебя не ждет ничего, кроме позора и забвения. Но сейчас ты, как глухарь, ничего не слышишь. Возьми-ка еще стаканчик!
Влад действительно не слышал его, он считал все эти разговоры обычной пьяной блажью. Затасканный по высоким приемным, он как бы справлял свою первую в жизни тризну. А потом и вовсе произошло событие, которое заслонило от него весь остальной мир, и даже упоение признанием отошло на задний план. Он встретил ее. Она обслуживала совещание от молодежной газеты. С этого часа все слова, какими осыпали его с почетной трибуны, потеряли для него всякое значение. Влад видел только ее и думал только о ней. Она сама подошла к нему взять небольшое интервью. Задыхаясь, Влад что-то лепетал, тут же забывая о сказанном. Она же, не замечая его состояния, задавала какие-то вопросы, что-то записывала, а прощаясь, деловито отрекомендовалась:
— Ляля Творогова. Загляните к нам в редакцию, подпишите гранку. Такое правило.
В редакции она вела себя с ним так же просто и деловито и лишь на прощанье немного смягчилась:
— Вы ужинали сегодня? У нас в редакции есть хороший буфет.
Голова у него пошла кругом. Сидеть с ней рядом, видеть ее совсем близко от себя, о чем он мог еще мечтать!
За столом она спрашивала его о жизни, о работе в колхозе, и он посчитал себя вправе сказать, что заведует домом сельхозкультуры. Потом Влад провожал Лялю, они долго ходили вокруг ее дома, и он говорил, говорил, говорил. Пожалуй, именно в тот вечер он рассказал ей о себе все, всю подноготную, и, прощаясь, она впервые посмотрела на него с нескрываемым интересом.
— Все позади, Владик, все позади, — она тихонько погладила ему руку, — мне кажется, у вас должно получиться все. Заходите, когда будете в городе, я буду рада…
Идя на вокзал, Влад почти пел, а может быть, и вправду пел, в эти минуты он не помнил себя от радости. И жизнь казалась ему полной смысла, и все прошлое виделось сном — тяжелым, но вещим.
Кто знал в те поры, кто мог предположить, что путь этот, начатый в глухой станице, извилисто покружив героя по замысловатому лабиринту двух десятилетий, через Кавказ, через Среднюю Азию, через отчий двор в Сокольниках, выведет его на чужбину, в Грец под Парижем, откуда затем вновь позовет в темь, в ночь, в неизвестность. Посвети ему, Господи, посвети!
Но тогда, в тот февральский день, захлебываясь от переполняющего душу восторга, Влад видел свое будущее простым и безоблачным, как детское утро перед новогодней елкой. В предвечерних сумерках степь вокруг казалась еще более сквозной и гулкой, чем обычно. Рябые, в снежных гребешках, поля, остывая, дымились лиловой мглой, в которой колдовски мерцали затеплившиеся огоньки окрестных хуторов. Упругий воздух распирал Владу легкие, и первая звезда обозначилась у него впереди. Звезда полей, звезда его отчизны.