— Краткость — сестра таланта. — И, хотя такого рода сестра не имела к Роману Замятину никакого отношения, приходилось смиряться, чтобы не усугублять его литературного рвения. — Кто это сказал? Чехов. Знать надо, не на мельнице работаете.
И надо же было тому случиться, что не прослужив и полугода, Влад сунулся к нему с очерком о летнем походе старшеклассников именно в минуту этого редакторского зуда. Замятин читал, морщился, вздыхал, делал пометки, после чего откинулся на спинку стула, пустив вокруг себя облачко перхоти:
— Для начала неплохо. — Он смотрел на Влада сквозь очки с видом усталого мэтра, вынужденного преподавать начинающему коллеге элементарные азы профессии. — Только придется хорошенько подправить. Вот у тебя, к примеру, написано: «Перед ними открылся сквозной простор долины». Что это такое — «сквозной»? Сквозной может быть дыра, ранение может быть сквозным, ветер тоже, а простор — нет, никогда. Выброси. Или вот еще…
— Нет, Роман Николаич, — Владу вдруг, словно вожжа под хвост попала, до того тошнотворным показалось ему замятинское учительство, — не поправлю.
— То есть, как это?
— А очень просто, не стану править и все, потому что имеется в литературе такое понятие «образность», о котором вам еще пока неизвестно.
По быстрой смене расцветки на редакторском лице Влад удовлетворенно следил, как растерянность в нем сменялась недоумением, которое тут же переходило в откровенное бешенство.
— Слушай сюда, дитя, — едва тот заговорил, как на Влада пахнуло густым духом воровского барака, свирепой матерностью «толковищ» и «правилок»[41], — таких, как ты, я глотаю вместе с пуговицами. Иди, пиши «по собственному желанию», пока я добрый.
— Пошел ты…
Теперь Влад знал, с кем имеет дело и поэтому в словах не стеснялся. К тому же, семейная жизнь его не складывалась, держась в последние дни лишь на инерции и привычке. В Краснодаре Владу давно обещали договор под книжку стихов, который светил ему со дня на день. «Была — не была! — махнул он на все рукой. — Двину!»
Влад рассчитался с редакцией в течение часа, так и не услышав обещанную Гержодом редакторскую байку о Ворошилове. В Краснодар!
Борис Есьман славился в городе счастливым умением встречать первым человека, получающего аванс. Влад столкнулся с ним сразу же по выходе из книгоиздательства, словно тот стоял здесь и ждал его заранее.
— Ба, — затрясся в беззвучном смешке горбун, — кого я вижу! С чем поздравить?
— Получил.
— Не спрашиваю сколько, спрашиваю, куда пойдем?
— Что ты предлагаешь?
— У меня есть одна кинжальная мысль. — Есьман задумчиво почесал в затылке. — Сегодня в «Кубани» наш прозаический зубр Адриан Руммер обмывает «сигнал» второго издания романа «Море». Там будет вся наша, так сказать, элита, пора бы тебе со всеми перезнакомиться.
— Веди. — Он быстро привыкал к своему положению, а потому излишнего восторга проявлять не рвался. — Посмотрим эту вашу элиту…
Пир они застали в самом разгаре. Посреди сдвинутых столов и доброго десятка сотрапезников восседал массивный дядя, седая грива над высоким, в резких морщинах лбом, с васильковыми в хмельном дыму глазами, громогласно вещая на весь зал:
— Жизнь, братцы, пройти — не поле перейти, сколько, как говорится, попито, поедено и похоже-но тоже, с подтянутым до последней дырочки ремешком. Помню, заявился я с Каспия к Горькому, Алексею Максимовичу, с котомкой и в каких-то опорках…
Пристраиваясь к компании, Есьман озорно подмигнул Владу смеющимся оком:
— Терпи, брат, это он теперь надолго.
По ленивой снисходительности окружающих было видно, что историю эту слышали здесь множество раз и что она — эта история — порядком всем надоела, но положение обязывало и гости, словно отбывая какую-то традиционную повинность, изображали на своих лицах подобие заинтересованности, в напряженном ожидании очередного тоста. Экскурс хозяина стола в прошлое затянулся, народ поскучнел, и, чтобы спасти готовую распасться попойку, Есьман, воспользовавшись мгновенной паузой, прервал его излияния: