Слова сейчас ничего не значили, но они сами слетали с губ, окрашивая эту ночь для него первой и последней неповторимостью:
— Если бы ты знала, Ляля…
— Молчи, Владик, молчи…
— Не могу.
— Зачем?
— Я хочу, чтобы ты знала…
— Я и так все знаю.
— Откуда?
— Женщина всегда знает об этом…
— Чувствует?
— Конечно…
— Все?
— Да — все…
Где-то в самом истоке улицы, вернее, еще дальше, занималась светлеющая полоса нового дня, а они все еще кружили по городу, взявшись за руки и не замечая ничего вокруг. Остановись, мгновенье!
Есть в осени первоначальной. Глухая пора листопада. Пустых небес прозрачное стекло. Влад поил Есьмана на веранде городского сада, среди опадающей листвы и залитых холодным солнцем аллей, в безлюдной тишине октябрьского полдня. Соловея от рюмки к рюмке, тот все пытался соблазнить и его:
— Ты заставляешь пить меня в одиночку, — оскорблялся он после каждой порции, — это нечестно. Ну, хотя бы одну вместе!
— Нет, Борис. — Душевная легкость, с какой он жил все последние дни, была ему сейчас дороже обманчивой свободы опьянения. — Не буду и не упрашивай. Тебе, если хочешь, я закажу еще, а сам не буду.
— Ну, Владик!
— Тогда я уйду, Борис.
— Ладно, — покорно сдался тот. — Может быть ты и прав. Разумеется, если ты выдержишь до конца. Но здесь, в чертовой глуши, это очень трудно, очень. Рано или поздно все ломаются и текут по наклонной. Вон Руммер, каким молодцом сюда прикатил, хоть Илью Муромца с него пиши, а теперь это алкогольная развалина на двух ногах. «Море», «Море», «Горький хвалил!» Что толку? Горький этот от помоев плакал, обычный старческий маразм. «Море» его. от этого лучше не становится. Ничего себе, эпохальное произведение о проблемах колхозного улова в разрезе механизации трудоемких процессов! Тьфу, мать ее так! Правильно делаешь, Владька, не смотри на нас, мы — труха искусства, отработанная порода, балласт. Играем в дело, а дела нет. Истинные мастера живут другой жизнью, Владька, совсем другой. У них не жизнь, а житие, они не умирают, а растворяются в своем творении. Смерть для них — это лишь завершение и ничего более, поэтому в смертный час мастер всегда спокоен, у него есть, за что умереть. Нам, помню, старый художник в училище еще рассказывал легенду одну, по-моему, грузинскую, а может быть и армянскую. Впрочем, это не имеет значения, не в этом суть…
О МАСТЕРЕ, КОТОРЫЙ ЗНАЛ…
— Это случилось Бог знает когда, чуть не полтысячелетия тому назад, где-то на Кавказе. Некий князек-разбойник, сколотивший себе, говоря современным языком, приличное состояние набегами и грабежом соседей, вознамерился отмолить у Всевышнего свои грехи постройкой храма, который бы затмил своим величием все, что имелось в этом роде до этого. Ох, эта мне древняя слабость тиранов — ставить копеечные свечки по убиенным в виде церквей, пирамид и памятников! Но тиран скомандовал, дело сатрапа — выполнить. Понадобился Мастер, равного какому не нашлось бы в сопредельных княжеских малинах. Его нашли, этого Мастера, сразу. Мастера — они всегда мозолят людям глаза и от них отделываются при первой же возможности. Уже на другой день он был доставлен пред светлые очи Его Разбойного Величия. Когда тот изложил свою волю, Мастер спросил его: «Ты не будешь вмешиваться?» — «Нет, — ответил князь, — даю слово!» — «Тогда я согласен».
— «Почему ты не спрашиваешь о награде, — не выдержала воровская душа князя, — разве у тебя нет никаких желаний, проси!» — «Я знаю, какая награда меня ждет», — ответил Мастер. «Какая же?» — удивился князь. «Смерть», — ответил Мастер. Мозги родовитого налетчика не постигали такой логики: «Почему?» — «Когда я закончу, ты не захочешь, чтобы я построил кому-нибудь еще лучше». — «И все же ты берешься?» — «Берусь», — ответил Мастер. «Что движет тобою? — обалдел тот. — Скажи мне». — «Бог», — спокойно ответил Мастер. «Тогда начинай, — зловеще усмехнулся властительный бандит, — как говорится, с Богом». И работа закипела. День и ночь вместе с подмастерьями и рабами не отходил Мастер от своего детища, помогая ему расти и шириться. День и ночь, зимою и летом, весною и осенью, многие годы не сходил Мастер с лесов, работая за четверых, и никто не видел, когда бы он ел или спал. «Безумец! '— шепталась по углам чернь. — Он подгоняет свою смерть!» Но Мастер-то знал, что жизни ему отпущено ровно столько, чтобы закончить строительство и поэтому не берег себя, ибо за него это делал Всевышний. Дрях и старел князь, с завистью глядя на неувядающего в работе Мастера, но даже к старости, изъязвленный болячками и злобой, он силился и не мог постичь этого рвения. «В чем же здесь дело? — мучительно маразмиро-вал он, судя о Мастере в меру собственной испорченности. — Видно, он что-то скрыл от меня, для какой-то своей выгоды». Но Мастеру было не до комплексующего хозяина, он работал, из-под его рук вырастало его лучшее детище, равного которому действительно не было на тысячи верст вокруг. Когда для завершения оставалось лишь увенчать прекрасное строение соответствующим шпилем, князь вновь вызвал Мастера на аудиенцию. «Может быть, ты остановишься? — вкрадчиво позондировал он. — Работы тебе осталось на три дня, значит, через три дня ты умрешь». — «Я знаю, — ответил Мастер, — но позволь мне уйти, работа не ждет». — «Мы старики, — стал плакаться князь, — я доволен твоей работой, но пусть ее доделают наши дети, а мы с тобой умрем своею смертью». — «Ты великодушен, мой господин, — но я должен закончить свою работу сам». — «Но ты принадлежишь мне и я могу приказать!» — «Тебе принадлежит моя жизнь, господин, — склонился Мастер, — но над душой моей волен только Бог». — «Иди, — сказал князь, — и будь ты проклят!» Последние трое суток Мастер окончательно забыл, что такое еда и сон, заканчивая свое творение, а когда на четвертые сутки леса были сняты, перед взором огромного стечения народа возник прекрасный храм, стремительно подпирающий безоблачное небо позолоченным шпилем. Божественная законченность его пропорций гармонически сочеталась с гористым фоном и рекой, причудливо пересекающей долину. До последней минуты князь еще не знал, точнее, не был уверен, что казнит Мастера, но стоило ему увидеть чудо, возникшее перед бойницами замка, как все сомнения покинули его. «Этот гордец должен умереть, — повелел он, — ибо не успокоится, если не сделает еще лучше, а у меня так много врагов!» И Мастер умер. Умер, как и следовало ожидать, на плахе, при стечении того же народа, который еще вчера восторженно приветствовал его дар: у черни короткая память, она живет одним днем. Но старому жулику из княжеского рода не пришлось торжествовать победу: он испустил дух в одно мгновение с Мастером, только куда менее героически, он умер от ранней старости, в результате дурной болезни, которую в наше время ученые называют просто сифилис. Их похоронили в один день и час, каждого по своему разряду. Одного — с плачем и причитаниями в фамильной усыпальнице, другого — неизвестно где и неясно, каким образом. От их могил время давно не оставило и следа. Но храм, в который вложил свою жизнь Мастер, стоит и поныне, а после князя не сохранилось даже его имени. Правда, какой-то смурной националист, говорят, накарябал в честь разбойного предка кандидатскую, пытаясь доказать, что тот все-таки существовал, но ее, кажется, даже не приняли к защите. А храм стоит, Владька, говорят, такой храм!..