Издательство оказалось почти пустым и только Василий Ильич, его первый благодетель, сидел за своим столом с неизменной трубочкой во рту, но только без обычной раблезианской улыбки на толстых губах. Что-то в нем потухло, съежилось, стало бесцветным. Даже трубочка его дымила на этот раз без привычного паровозного воодушевления. На приветствие Влада он лишь кивнул, предлагая садиться.
— Как тут с книжкой у меня, Василий Ильич?
— Чувствуя неладное, Влад взял минорную ноту.
— Вроде, пора бы уже?
Нет, сначала он ничего не сказал ему, этот Василий Ильич Попов, он лишь посмотрел на него, но даже слепому стало бы ясно, что такого презренного человека здесь еще не видели и что лучше ему сейчас же уйти, вернее, убраться отсюда, пока его не убили на месте. И только после этой красноречивой паузы Попов загробно протрубил:
— Какая книжка, товарищ!.. Сталин, вождь наш умер!
Попов пыхнул трубочкой, облачко дыма окутало его лицо и этим он как бы раз и навсегда отгородился от Влада, который тут же перестал для него существовать.
Выходя, Влад даже не мог определить своего отношения к внезапному известию. Его мало волновала фигура усатого генералиссимуса, возглавлявшего их государство. Тот находился на такой почти заоблачной высоте, что воспринимался Владом, как нечто неподцающееся оценке. В эту минуту он не испытывал ничего, кроме безотчетного равнодушия. Судьба книжки трогала его сейчас куда определеннее.
На пороге издательства он столкнулся с Рум-мером, сильно навеселе, за спиной которого Влад разглядел высокого парня, лет тридцати, в поношенном, но модном реглане.
— Владька, чёрт, вот кого я всегда рад видеть! — Как обычно, в пьянстве тот был широк и радушен. — Знакомься, Серега, — обернулся он к спутнику. — Наша, можно сказать, надежда, поэт Самсонов. Будь она проклята, эта контора. Пойдем-те-ка, гульнем по буфету, меня сегодня в газете отоварили…
Они вышли в слякоть, пересекли улицу и довольно уютно определились в отдельном кабинете самой знаменитой чебуречной города. Руммера, тем более Руммера гуляющего, здесь знали, а потому стол был оборудован почти мгновенно и по первому классу.
— Вот, Владик, — уже после первой тот пустился в высокий штиль, — смотри на этого человека и запоминай. Это, брат, такая личность, такая личность! Кладезь, можно сказать, источник! Не жизнь, а роман! Сам бы написал, только ведь, сукины дети, не напечатают!
Человек-роман походил на побитую жизнью, на гордую птицу, с печалью взирающую на опостылевший ей мир. Что-то в нем действительно было не от мира сего, этакий благородный ястреб, презревший суету.
— Да уж, пожил, — откликнулся гость лишь после третьей. Он пил, не закусывая, но почти не пьянел, только глаза у него печально и яростно стекленели. — Хотите байку под четвертую?
Вместо ответа все более радушный Руммер лишь приглашающе похлопал в ладоши.
Гость склонил гордо голову в знак благодарности.
БАЛЛАДА О ПРОДАННОМ ВЕРБЛЮДЕ
— Угораздило же меня, други, родиться сыном весьма ответственного деятеля с дореволюционным стажем. Да, да, того самого! С этого, наверное, и начались все мои несчастья. Рос я, сами понимаете, в оранжерейных условиях, в доме только птичьего молока не было, родители во мне души не чаяли, поэтому я с детства не привык отказывать себе ни в чем. Говорят, я был гениальным ребенком: недурно рисовал, сочинял стихи и даже пел на детских олимпиадах. Единственным, по мнению родителей, моим недостатком была лень. В скобках замечу, что до сих пор считаю ее, родимую, отпущенным мне свыше даром Божьим, который спас меня от соблазнов сомнительной карьеры и неправедного обогащения за счет доверчивых налогоплательщиков. Сколько я себя помню, мне всегда ставили в пример моего старшего брата. Скромный, усидчивый мальчик средних способностей, он умилял окружающих трудолюбием и аккуратностью, благодаря которым он высидел себе серебряную медаль в школе и затем золотую, лауреатскую в документальном кинематографе. Теперь он купается в дерьме номенклатурной славы, стрижет купоны с лент о счастливой жизни туземцев в эпоху социализма, а ваш покорный слуга все еще пребывает в состоянии бедной, но благородной праздности. Когда моего уважаемого папашу низвергли с министерских высот и отправили с глаз долой, послом в одну пиренейскую клоаку, он взял меня с собой. Но не доехав до места назначения, папаша мой не выдержал обиды своего должностного понижения и почил, как говорится, в Бозе в номере парижской гостиницы с надеждой хотя бы на почетные похороны. Надо отдать должное нашему правительству, оно не скупится на кремацию заслуженных революционных борцов: отец мой был отпет по первому разряду и похоронен в кремлевской стене.