— Это не мои слова, это говорит Шатов в «Бесах» Достоевского. О нашей русской Вере лучше не скажешь. Мы чуть не девять веков живем не Ею, а в Ее ожидании. Отсюда вся наша история, все ее взлеты и падения. Через великое сомнение идет наш народ к Истине. Но зато, когда придет и примет окончательно, уже не отступится. У вас на Западе все наоборот.
— Вы — русские, странный народ. — Зеркальный носок ботинка описал изящную дугу. — Готовы до бесконечности спорить о вещах и вопросах, которые в цивилизованном мире давно решены и сняты, как у вас говорят, с повестки дня…
Чума на оба ваши дома! Откуда ты, человече в лаковых штиблетах, уже решивший все вопросы бытия и снявший с повестки дня самого Господа Бога? Как же Он в самом деле милостив, если еще позволяет такому, как ты, хулить Его имя и при этом прощает тебя! Терпение у Него неиссякаемо, но хватит ли этого терпения у простых смертных? Хватит ли у них терпения смотреть и слушать, как безликие некто, движимые пресыщением и жаждой власти, лукаво соблазняют толпу новым дележом, в котором ей, в конце концов, так ничего и не достанется? Миллионы застреленных, сожженных, забитых насмерть, изведенных голодом ради «счастья всего человечества» от Праги до Колымы, свидетельствуйте об этом! Или это самое «счастье человечества» стоит того? Стоит, чтобы во имя его можно было попирать все Божеские и человеческие законы, лгать, шельмовать, оплевывать, заставлять людей пить на допросах собственную мочу? Да какие гунны, какая инквизиция могла бы додуматься до этого? Не было этого на земле нигде, никогда, ни в кои, даже в самые скорбные века!
Тихое отчаянье душило Влада. Поди, расскажи этому залетному попугаю, какие сны душат его годами, не давая вздохнуть или опомниться! Особенно один: ночь, глухой прогулочный двор Бу-тырок, беспорядочная стрельба и крики, а над всем этим истошная мольба восьмилетнего отпрыска начальника тюрьмы, участвующего в бойне:
— Папа, дай я!
Вот она, цена за отпадение от Бога, господин хороший, и это уже никому не простится:
— Папа, дай я!
Слова сгорали в гортани от слез и ярости. Влад только беспомощно глотал воздух…
— Я вас не понимаю…
— Это у тебя впереди, — сложилось у Влада само собой. — Да минет тебя чаша сия, будь ты проклят!
Влад обессиленно закрыл глаза. Ему сразу же стало не до гостя. Память, словно воронка, властно затянула его в свои бездны.
В телефонной трубке долго звучали, множились разноязычные голоса, потом наступила короткая, как провал, пауза и сразу же вслед за этим голос, ее голос, голос сестры:
— Здравствуй, — речь ее пресекалась то ли от помех, то ли от волнения, — как ты там?
Влад долго сглатывал, сглатывал, сглатывал жгучий уголек в глубине горла и, наконец, сглотнул.
— Вроде… Ничего…
Ах, эта трубка, это расстояние, эти помехи! Можно подумать, что все, все сговорились помешать им разговаривать! Но почему же тогда так отчетливо слышались голоса изредка перебивающих их телефонисток? И почему так сильно першило гортань? Отчего все еще не унималось сердце?
— Мы все очень беспокоимся за тебя, — пробилось к нему сквозь звон в ушах. — Ты не болеешь?
— Я никогда не болею, кроме…
— Знаю, знаю, но все-таки!
— Если ты имеешь в виду именно это…
— Нет, нет, что ты! Ты меня не так понял, здесь ходят всякие слухи. Бог знает, что говорят о тебе.
Влад уже справился с собой и мог говорить сравнительно спокойно:
— Как ребята? Как Лешка? Тетка как?
— Лешка хулиганит, связался здесь с одним аргентинским дружком и от них уже плачет весь квартал… Ира ходит в школу, начинает говорить…
— Тетка, тетка, говорю, как?
Пауза затянулась и оборвалась почти на истерике:
— Я не знаю, что мне с ней делать!.. Она нас ненавидит, она считает, что мы ее завезли… Но ты же знаешь, что она сама! Напиши ей, может, она хоть тебя послушает.
— Да, да, обязательно, но ты скажи ей от меня…
— Я скажу, но ты напиши.
— Да, да.
— Береги себя.
— Да, да…
— Мы тебя любим и помним.
— Да, да…
— Я буду звонить тебе.
— Я буду ждать.
— Целую. Береги, береги себя!
— Да, да… Жду твоего звонка…
Щелчок — и расстояние в тысячи километров, мертвая зона людского отчуждения снова разъяла их, поглотив в своей тьме все сказанное и все пережитое ими за эти долгие три минуты.
Это был голос как бы из потустороннего ничто. Ему почти немыслимо было представить себе сейчас, что, положив трубку, сестра двигается, говорит, что-то делает и вообще существует в реальных жизненных обстоятельствах. Чтобы принять вещи такими, какие они есть на самом деле, Владу придется еще долго привыкать к тому, что предложенная ему судьбой данность уже необратима. В конце концов, он привыкнет, но не смирится.