Сарай, в котором жили «ландскнехты» Ско-пенки, помещался в глубине двора этого же дома, но, вернувшись вечером из города, Влад застал на месте лишь одного из них, желтозубого мужичка лет около пятидесяти, в сатиновой косоворотке. Сидя на сосновом чурбане перед распахнутыми воротами сарая, мужичок нанизывал чесночины, горкой собранные у его ног, на суровую нитку.
— Чеснок, — ответил он на вопросительный взгляд Влада, — на Крайнем Севере перьвое дело. Цинга, она, браток, кусается, чуть попустил 1— враз без зубов останесся.
— Где народ-то, или больше никого, кроме тебя?
— Как иде, — тот, в простоте душевной, даже не посмотрел на него, — пьють. Аванец пропивають. А как жа?
— А ты что же?
— У мине их знашь, скольки ртов-то? А, то-то и оно, а говоришь, не подумамши. А ихо дело молодое, пей-гуляй, семеро по лавкам не сидять. Я молодой был, тожеть пожировал на славу. — И вдруг, как бы опомнившись. — А ты, небось, новенький? Как звать-то? Меня в деревне Иван Аки-мычем кликали. Калачев фамилиё. — Короткое знакомство сделало мужичка еще более словоохотливым и радушным: — Я по какому уже разу еду, заработки хорошие, харчи тожеть, дай Бог всякому, омундировка опять же даровая, а работенка так себе, против колхозу никакого сравнения нету, да тройной оклад, шутка ли! А в навигацию в Хатанге на погрузке за ночь пять сот можно выколотить, а ты говоришь!..
Пожалуй, Влад и до этого знал: такими Калачевыми земля держится, но только теперь, спустя много лет, при всем уважении к ним — этим Калачевым, — с горечью усвоил, что ими же держится и всякая на земле неправда. Мы люди маленькие. Наша хата с краю. До Бога высоко, до царя далеко. Плетью обуха не перешибешь. Вот набор их нехитрых истин, под которые они тянут свое ярмо через всю жизнь, чем ее и обновляют, и создают, и украшают. Блаженны нищие духом!..
Первым из вечерних сумерек выявился паренек чуть старше Влада. Едва держась на ногах, он долгими зигзагами преодолевал расстояние от калитки до сарая, а когда преодолел-таки, остановился перед Калачевым, покачался на неверных ногах и насмешливо сложил:
— Как идут заготовки, папаня? Как план-заказ? Какие соцобязательства? Родина ждет.
Иван Акимыч охотно подыграл:
— Все в аккурат, товарищ начальник! План по табаку на сто один процент, по выпивке на сто два, по закуси недотянули маленько, промашка вышла, гривенника на пряник не хватило. — Он заговорщицки подмигнул Владу. — Ты бы, Гена, сыграл лучше на своёй гармошке, уж оченно чувствительно у тебя получается.
Тот послушно направился в глубину сарая и вскоре оттуда потянулся на удивление стройный звук аккордеона: «Степь да степь крутом, путь далек лежит…» Мелодия заполняла вечернюю тишину, откликаясь в сердце неизъяснимым томлением. Но ведь и не ямщик, и не замерзал, и завещать никому нечего, а вот поди ж ты, возносится душа в горние выси и низвергается вновь в аспидные пучины: вниз — вверх, вниз — вверх, вниз — вверх. Господи, каких только подарков Ты не сделал нам — грешным!
И, словно на призывный клич птицелова, во двор по одному стали стекаться члены скопенков-ской команды, с которыми Влад впоследствии и познакомился: фиксатый[21] москвич дядя Леня, человек лет сорока с обширными залысинами на высоком лбу. Рябой детина, сибиряк из-под Ачинска того же, примерно, возраста, но видом помоложе и поприветливей. И, наконец, Женя Ротман, студент-практикант ленинградской выделки. Каждый из них, с трудом миновав двор, скрывался, исчезал во тьме сарая, в самой, казалось, глубине мелодии.
— Айда и мы на боковую. — Калачев закончил работу, связал нитку кружком и поднялся. — Завтрева встанут, как огурчики, ребятки один к одному, лучше некуда…
Музыка смолкла и мир затих, и в этой тишине Влад услышал себя, свое сердце, и мысленно унесся в прошлое, и там, в этом прошлом, перед ним распахнулась зыбкая даль над Сокольниками. Он увидел себя идущим сквозь березовый лес отчей окраины. Куда ты идешь, родимый, что видишь ты впереди? Какой великий соблазн или какая великая вера ведет тебя через все, что ты уже прошел, и через то, что тебе еще предстоит пройти? Что-то мерещится, что-то грезится ему вдали такое, отчего душа его сладостно замирает в предчувствии чуда и восхищения. Тогда иди, родимый, тогда иди!
Утром в сарай заглянул Скопенко и, по обыкновению скалясь, возвестил: