Прийдя в себя и окончательно протрезвев, Влад с утра до вечера обивал пороги городских кадровиков в поисках хоть какой-то работы. Но зимой в Игарке на каждое место по два, а то и три претендента: из отхожего промысла в летней тайге возвращается несметное количество всякого праздношатающегося люда и каждый из них спешит где-нибудь устроиться до следующей весны, которая снова разнесет их по вольготным углам тайги.
— Хо, — беззаботно утешал его Мухаммед, — подумаешь, какое дело — работы нет. Хлеб ешь? Тепло тебе? Тебя кто гонит? Сегодня нет — завтра будет…
Сам он сторожевая в горкоммунхозе, сутки дежурства, трое полной праздности, которую он использовал, обходя по вечерам злачные места Игарки в поисках даровой выпивки. В это время года в городских ресторанах зимовщики спускали тот самый длинный рубль, за которым они съезжались к семидесятой параллели со всех концов России и сопредельных с нею республик.
Домой Мухаммед возвращался заполночь, чуть не на бровях и чаще всего не один. Русская жена его Даша, худенькая, в чем только душа держится, распиловщица лескомбината, по обыкновению только руками всплескивала:
— Да куда же ты их на мою шею! — Маленькое, но жилистое тело ее упруго напрягалось. В эту минуту она походила на разгневанного цыпленка. — Ступай с ими куда хошь, на порог не пущу!
Но в конце концов пускала. Гости, отоспавшись и опохмелясь, с поклонами и благодарностью шли своей дорогой. И Даше это заметно нравилось, потому что женщина она была простая и жалостливая…
Одно только сочетание этих имен — Даша и Мухаммед, — до сих пор говорит Владу больше, чем все Декларации об интернационализме, провозглашенные когда-либо на земле. Чуть не всю зиму прожил Влад у Мухамедзяновых. На его глазах многие упившиеся «дети разных народов» находили у них кров на ночь и надежную опохмелку поутру. И не было в этом их убогом гостеприимстве никакой особой корысти или выгоды. Просто так уж были устроены бесхитростные сердца обоих, что у них никогда не возникало вопроса: принять или не принять? Храни вас Господь, Даша и Мухаммед!
Как-то, убивая очередной безотрадный вечер с соседом своих хозяев, работником порта Саней Гуляевым, — их связывало взаимное стихоизвер-жение, — они завернули в клуб речников на огонек. Шла репетиция некой одноактной белиберды на производственную тему, но податься им было больше некуда, и ребята остались ее досматривать.
Командовал парадом рыжий парень в форме речника, к которому все остальные уважительно относились: «Анатолий Иванович». Заложив руки за спину, Анатолий Иванович важно расхаживал вдоль сцены, отдавал указания, почти не разжимая губ, но от его вмешательства порядка на сцене не становилось сколько-нибудь больше. Видно, каждый считал себя здесь, по крайней мере, профессионалом, и оттого никто не слушал не только Друг друга, но и самого Анатолия Ивановича.
У Влада зачесались руки. Уж кто-кто, а он-то, Влад Самсонов, восхищавший своим драматическим дарованием даже жюри районных конкурсов в столице нашей родины — Москве, сумеет передать этим провинциальным увальням кое-что из своего славного опыта!
Саня рассказывал ему потом, что это было стоящее зрелище. Неожиданно вмешавшись, Влад приструнил крикунов, ободрил робеющих, определил каждому его место в мизансцене, походя процитировал из Станиславского, и одноактовка — вот уж действительно чудеса! — стремительно поехала по своей накатанной колее, будто только и ждала, когда ее вот так вслепую, снаскоку толкнут.
Чудо состоялось малюсенькое, так сказать, поселкового масштаба, но потом, через два почти десятка лет, присутствуя на репетициях у Любимова, он поймет секрет такого чуда, вернее, его механизма, а еще вернее, ключа к нему. У него — этого чуда — было прозаическое обозначение — ритм. Когда весь в мыле и на полуинфаркте Юрий Петрович будет неистовствовать в полутемном зале, Владу невольно передастся эта его горячечная неудовлетворенность, отчего он вспомнит и эту зиму, и этот клуб, и этот первый в своей жизни прогон…
После репетиции к Владу вдруг подкатился неизвестно откуда взявшийся приземистый человечек, тоже в комсоставской, с погонами, речной форме.
— Молодой человек, вы, случайно, не из театрального училища? — Белесые брови на его отвислом лбу восторженно выгибались. — А то, знаете, бывает, заезжают.