Сейчас он шагал чуть впереди Влада, тяжело переваливаясь с ноги на ногу, но, казалось, что не в походке дело, а просто сама земля покачивается под ним. «Досталось тебе, мужик, — тянулся вслед ему Влад, — по самую завязку.»
Гекман жил в общем бараке, разделенном на квартиры-секции, одну из которых, не лучше, не хуже других, он и открыл своим ключом. На всем вокруг замечался отпечаток аккуратной добротности. К типовому проекту человек приложил здесь старание и душу: полы без зазоров и заусениц, рамы подогнаны точно, тютелька в тютельку, и законопачены, побелка радовала глаз чистотой тона. За окном, почти вплотную к поселку, стоял нетронутый лес. Влад отметил это еще по дороге, когда увидел у пилорамы штабеля опилочных брикетов. «Чудаки! — усмехнулся было он в ту минуту. — Это вроде как у реки жить, а заниматься опреснением.» Но, взглянув на другой берег, где вокруг столетней давности села Плахино, в радиусе, примерно, пяти километров не было ничего, кроме сорного подлеска, понял, что не ради пустой блажи немцы берегут тайгу: хвойная стена, наподобие крепости, хранила их от пронизывающих метелей и знойной суши короткого лета.
Гекман открыл дверь, впустил гостя, сказал:
— Заходи, раздевайся, я быстро. — Он принялся хозяйничать около стола. — Ребята у меня в интернате, в Плахино, а жена на лесозаготовках, живу по-холостяцки. — Гекман с удивительной для его грузности быстротой, даже с известной грацией, оборудовал стол. Бутылка, сало, хлеб, холодная картошка с луком появлялись, одно за одним, будто из-под земли. — Умойся вон там, в углу, где занавеска, и садись, потом спать ляжешь.
Дорога сказалась сразу: уже после первой Влад размяк и осоловел. Речь хозяина пробивалась к нему с трудом, словно сквозь ватную перегородку:
— Нам эта земля, товарищ, недешево досталась. Помню, привезли нас сюда осенью сорок первого из Красноярска: лес, топь, мошка! Выбросили нам топоры, пилы и пять мешков немолотого зерна: живите, если можете. Но мы — немцы, народ основательный, возьмемся, так выживем. И — выжили! Выжили, товарищ! — Гекман легонько пристукнул тяжелым кулаком по столу и взыскующе уставился на гостя: горбоносый, с печальными по-овечьи глазами, он походил скорее на иудея, чем на немца. — Болели и мерли, как мухи, кора в пищу шла, землянки насквозь промерзали, но мой маленький народ уцелел. Одного не понимаю: война давно кончилась, а мы еще здесь. Почему? В определенных условиях, в критической ситуации массовая депортация потенциальных противников целесообразна и даже необходима. Я так и сказал тогда, перед выселкой, наверху. Но теперь, когда все позади, что, какие соображения заставляют головку держать нас здесь? Я, дорогой товарищ, с партией с первого дня революции, меня от партии только с мясом оторвешь, но чего-то я не понимаю в последнее время, чего-то не понимаю. Он молча разлил по стаканам остатки. — Допивай, парень, и ложись, мне еще на берег надо.
Но в разгоряченном сознании Влада, против воли его и желания, вдруг выплеснулась и, жгуче разливаясь, понесла яростная обида, которая, он это чувствовал, складывалась в нем все последние годы:
— Что я, мальчик что ли, Гекман, что я пижон с Дерибасовской, что ты меня испугать боишься! Раз уж начал, так говори. Расскажи мне, дорогой партийный товарищ, за какую-такую распрекрасную жизнь вы боролись, за что чужую кровь ведрами проливали и когда все это кончится? Я вот пол-России уже оттопал, а что-то с вашей правдой не повстречался!?
Даже сквозь хмельной туман Влад разглядел, как жестко сузились и побелели в гневе гекма-новские глаза:
— Правды хочешь, товарищ? Я бы рассказал тебе правду, но боюсь, что тебе не вместить этой правды. Я рассказал бы тебе, как меня водили на допросы моих товарищей, в которых я был уверен, словно в самом себе, как их убивали на моих глазах, а я не мог сказать им даже доброго слова на прощанье. Я рассказал бы тебе, как выбрасывали нас потом вместе с семьями из собственных жилищ, как везли через всю Россию в телячьих вагонах без воды и хлеба, как живые лежали вповалку вместе с мертвыми и как только чудо и наша воля спасли нас здесь от гибели. Да, все оказалось не так, как задумывалось, но совесть моя чиста, я ничего не хотел для себя от этой революции, я думал, что так будет лучше для всех. Я не могу зачеркнуть своей жизни только потому, что какой-то русский мальчик недоволен ее результатами.
— Другим от этого тоже не легче, — вяло сдавался Влад под его напором. — Извини, Гекман, душа кричит.
— Поговорили, называется. — Гекман мгновенно обмяк. — Ладно, ложись, утро вечера мудренее, хотя здесь и не разберешь, когда утро, а когда вечер. Уж такая, — он добродушно хохотнул, — уж такая страна сказочная…