— Ешь. — Тронутое оспой, помятое лицо его смутно маячило в полутьме помещения. — Бог велить все делить. От меня не убудет, тебе не прибудет, зато сытый, а сытый голодного тоже разуметь должон. Может, вспомнишь старика где хорошим словом, мне и зачтется.
Он же за два дня до предполагаемого отъезда вывел Влада из угрожавшего ему затруднения.
— Говорят, в Игарке страсть, что творится, — предупредил его старик. — Народу освободилась тьма, все парохода ждут. Не прорваться тебе туда без билета. Не иначе, как оцепление на пристани будет. Ты лучше давай-ка дуй в Курейку. Там машина к берегу не подходит, пассажиров лодкой берут. В лодку тебя мой корешок, Федот Ермолаич, посадит, он там известный человек, в музее сторо-жует, самого Сталина знал. А уж на пароходе сам соображай, авось не выбросят. Федот Ермолаич свой человек, у него и переночуешь.
На этом они и расстались. «Я в даль пошел, и мне была опорой нога, ступивши на земную грудь».[23]
Дорога по берегу тянулась вдоль цепочки рабочих зон и лагпунктов. Если бы он предполагал тогда, в молодости, как тесна, как убого мала земля! Для этого не надо лететь в космос, для этого достаточно прожить до его сорока с лишним лет и узнать, что, идя в ту пору по трассе Пятьсот третьей стройки, он шел мимо своих будущих друзей и сослуживцев, приятелей и собутыльников, поклонников и начальства. Сколько их сейчас разбрелось по свету, успев сойтись и раздружиться с ним! Сколько живет рядом, с сочувствием, гордостью, злорадством наблюдающих за его неравным единоборством с обстоятельствами?
Сколько почило в Бозе,' покинув этот мир до обещанных Суда и Воскресения? Даже затруднишься теперь, кого назвать: бывшего вора «в законе» Мишу Демина, нынешнюю литературную сирену радиостанции «Свобода», нарядчика Сергея Ломи-надзе, записного критика «Вопросов литературы», или осыпанного наградным золотом начальника всей этой махины Барабанова, которому еще заискивать и заискивать перед спецкором Самсоновым, исправляя на пенсии жалкую должность заведующего общественной приемной «Известий» при могущественном временщике Аджубее? Всех не назовешь.
Первая ночь застала Влада около зоны, выходившей одним концом прямо на берег. Чуть поодаль от служб и хозяйственных строений, на самом краю береговой излучины его поманила к себе времянка, уютно светившая во тьму единственным своим окошком. На стук ему открыл заспанный парень лет двадцати пяти, с одутловатым по-лагерному и чуть бабьим лицом.
— Заходи, — беспечно зевая, посторонился он. — Из экспедиции, что ли? Дверь прикрой… Пожуешь с дороги-то? — Парень подвинул ему миску с холодной треской, отрезал от целой буханки порядочный ломоть, налил из чайника остывающего кипятку. — Хавай, харч казенный, зато от пуза. — Сказал и залег на заваленный тряпьем топчан, предварительно сбросив на пол для Влада старый бушлат. — Похаваешь, ложись, утром разбужу.
Заканчивая трапезу, Влад не выдержал, спросил:
— Вербованный?
— Не. Срок отбываю. На вольном хождении, истопником у начальства. Жить можно. Только освобождаться скоро, меньше года осталось, думаю, вольняшкой остаться. Чего я в своей деревне не видал, макухи, что ли? Сколько себя помню, до сыта не ел, в черном теле держался, а здесь хлеба от пуза, рыбы от пуза, опять же уважение: «Вася, будь друг, сделай, Вася, голубчик, не забудь, принеси!» Голубчик! А ты говоришь! В деревне-то я, окромя мата, и не слыхивал ничего. Что ни говори, а для нашего брата-колхозника лагеря — это вроде, как для вас дом отдыха. Норму выполнил, — пайку отдай, свое отработал — и на боковую. А в колхозе, как левая нога у начальства захочет. Захочет — даст, захочет — не даст. Иди в лес, серому волку жалуйся, вот и вся конституция.
— Все-таки — на свободе.
— А чего мне с нее, с энтой свободы, юшку пить или щи варить? Много я ее в колхозе видал? Паспорта нету, в город съездить — и то председателю за справку бутылку ставить надо, чуть что — в зубы, а гульнешь с горя, участковый здрасте-пожалста, за широебину и в район. Нет, братишка, даром она мне не нужна, твоя свобода, видал я ее в гробу, в белых тапочках, я жрать хочу…
Под эту его исповедь Влад и уснул, а когда проснулся, тот уже, чертыхаясь и кашляя, растапливал печку:
— Подъем, братишка. Сейчас чайку выпьем и айда, потихоньку-полегоньку, к вечеру на месте будешь. Тут рукой подать.
Прощаясь на пороге, Влад спросил:
— Как звать-то тебя, для памяти?
— А никак! — дурашливо отмахнулся тот. — Считай, забыл и не помню. Во здравие за меня мать помолит. Покеда.
Что ж, и на том спасибо, чудак-человек, любитель лагерного харча и нормированного рабочего дня!..