На закате голубой фронтон Курейкского музея возник перед Владом среди приземистых изб противоположного берега. Он долго ждал попутной лодки, а переправившись, застал музей закрытым, хотя разыскать сторожа, как оказалось, не составляло труда. Первый же встречный с охотой проводил новичка к дому Федота Ермолаича на взгорье.
Тот встретил гостя без особой радости, но стоило Владу помянуть добрым словом их общего дружка из Ермаково, как тот сразу преобразился, щетинистый лик его обмяк в довольной ухмылке:
— Скрипит еще, старый чёрт! Заходи, заходи, места хватит. Закусим и — храпака. Пароход завтра после обеда, не раньше. Не боись, сказал посажу, значит, посажу. Федота Савина на Енисее только дурной не знает…
Утром старик водил его по кривобоким комнатенкам полусгнившей избы, укрытой павильонной коробкой, рассказывал:
— Мы с им, как с тобой вот, нос к носу, сколько разов говаривали, на охоту, рыбку ловить хаживали. Человек он, хочь и южный, а невидный был, рябенький такой, росточку низкого, только глаз уж больно вострый, посмотрит, будто обожгет. С виду вроде спокойный, а как вожжа под хвост, зайдется весь, не дай Бог! Молодой я тогда был, мало битый, мне бы скумекать, что к чему, я бы теперь большими делами ворочал. Вон хозяин его, Митька Кокорев, на что мужичонка квелый, и тот мимо рта не пропустил. Как стали, значится, в тридцатом году музей затевать, он и заломи: «Пятьдесят, говорит, тысяч!» Шутка ли сказать, такие деньги. Она, эта избенка евонная, двух сотен по тому времени не стоила. Так ить попал в точку, сукин сын, дали! — Он выдохнул почти с восторгом. — Дали! Хотя, по правде сказать, рыск большой был, могли ить и посадить, а то и хуже…
К причалившей от теплохода лодке старик, по-хозяйски растолкав небольшой гомонок перед ней, протащил Влада первым:
— Гражданин — из пароходства, — со значением кивнул он двум молоденьким матросам-лодочникам. — Товарищ Лобастов знает. По прямому проводу… Лично. — И шепотом, скороговоркой Владу. — Не зевай, паря, прыгай.
Первое препятствие осталось позади, но до Красноярска оставалось пять суток пути, в котором на любой пристани его могли снять, не церемонясь. Все, что Владу до сих пор довелось слышать о капитане флагмана «Иосиф Сталин» Лобастове, не предвещало безбилетнику ничего хорошего: крутой, беспощадный к себе и к команде, он слыл на Енисее грозой корабельных летунов и зайцев. Зимуя в Игарке, он иногда заходил в клуб на огонек — большой, грузный, ухоженный, с депутатским флажком в лацкане форменного пиджака, но, кроме начальства, близко к себе никого не подпускал, откровенно чинился и важничал. И все же другого выхода у Влада не было, спасти его от неминуемой высадки мог только он — Лобастов.
К немалому удивлению Влада, тот принял его сразу, едва о нем доложили:
— Слыхал, слыхал! — В тесноватой каюте, устеленной ворсистым ковром, он выглядел еще массивней и значительнее. — Укоротил старую ведьму, молодец! Бывал я на твоих концертах, что говорить, дело знаешь, любо-дорого посмотреть. У них там, в Игарке, все начальство из-за тебя перессорилось, жалеют, что отпустили. Ох, эта Демина, ох, эта Демина! — От его плотной фигуры, добротного кителя, даже депутатского флажка исходило снисходительное довольство уверенного в себе человека. — Не баба — змея. Далеко ли собрался?
— В Красноярск.
— Без билета, конечно?
— Еле до весны дожил… Сами знаете…
— Ладно, поедешь. — Он вышел из-за стола, слегка приоткрыл дверь. — Эй, кто там! — На пороге, словно по щучьему веленью, вырос второй помощник. — Пускай у общего котла кормится, от нас не убудет. — И снова к Владу. — Только даром не повезу, с моими вместе палубу драить будешь, это тебе на пользу пойдет, а то горяч больно, против ветра писаешь. Иди, устраивайся, где сможешь…
Ему долго не забыть этого пути от Хантайки до Красноярска, где чужие, незнакомые ему ранее люди делились с ним кровом, хлебом, сокровенным словом, передавая его, как эстафету, из рук в руки, из рук в руки. Плати теперь, родимый, плати! Как много он хотел бы сказать о ней — этой дороге! Но пройдут годы. Большой Поэт, как бы походя, обронит несколько слов, после которых и говорить будет нечего: «Чрез тысячи фантасмагорий, и местности, и времена, через преграды и подспорья несется к цели и она. А цель ее в гостях и дома все пережить и все пройти, как оживляют даль изломы мимоидущего пути».[24]
Как говорится, ни прибавить, ни убавить!
Но драить на «Иосифе Сталине» было нечего и негде. На судне не оставалось хоть кем-то не занятого уголка. Забитый до отказа теплоход только подрагивал от напряжения. В трюме, на палубе, в проходах первого и второго класса яблоку негде упасть: народ лежал вповалку, плотно притертый друг к другу. В укромных закутках шпана резалась в карты, заваривала чифирь, готовила тушь для наколок. Лагерные «мамки»[25] возились со своими грудными спасителями. В темных простенках около клозетов зовущие глаза голодных педиков [26] источали преданную готовность. Дух этапов и зон витал над судном. «Звон поверок и шум лагерей никогда не забыть мне на свете…»