— Нет, — сказал он, но голос его при этом хрипел и прерывался. — Молодец.
Тогда ты взяла его руки в свои, приложила себе к щекам и выплакала ему напоследок все, что оставалось у тебя на душе:
— Я, Владька, за этот год сто лет прожила. Я теперь про жизнь все знаю, ничего тайного не осталось. Как расстались мы с тобой тогда в Игарке, я до зимы держалась, а от тебя хоть бы словечко. Надо мной «до востребования» уже смеяться стала: бросил, говорит, тебя дроля твой, девонька, другую завел. В тот день я и напилась первый раз до одурения. И пошла гулять! Тут мне Димка подвернулся, а после него уж я совсем по рукам пошла, ног не опускала. Этот майор мой и подобрал-то меня по пьяной лавочке на аэродроме. Не знаю уж, чем я ему пришлась, только присох он ко мне с той ночи, одел, обул, женился. Мне бы Бога молить за него, а я все про тебя вспоминаю. Я ведь и в клуб к тебе ходила, думала, заметишь, да где там, такой хвост распустил, не подступись. — Она на мгновение приникла к нему горячим лбом, тут же отпрянув. — Не судьба, видно, нам с тобой, «дан приказ ему на запад, ей — в другую сторону». — Голос ее ожесточенно пресекся. — Но теперь уж я своего не упущу, у меня мой майор покрутится, чтоб его мать не рожала! — И уже из кромешной ночи всхлипнула надрывно. — Прощай, Владька, ты сам виноват, а я тебя до смерти помнить буду!
Прощай, Зинка, прощай, моя енисейская печаль с легким крылом белой челки, в моем сердце для тебя есть сокровенное место!
В Красноярске Влад попробовал взять быка за рога и направился прямо в издательство. Безумству храбрых! Внешний вид его — полгода не стриженый чуб, брезентовая роба, вещмешок за плечами — видно, произвел впечатление. Секретарша мгновенно вспорхнула и скрылась в кабинете, на двери которого сияла стерильной белизной табличка: «Директор издательства Глозус М. Ю.».
Крепенький, черный, экспансивный, хозяин выкатился в приемную, навстречу незванному гостю:
— Откуда, товарищ? Из глубинки? Стихи? Проза? — он спрашивал, не ожидая ответа и слегка пританцовывая от нетерпения. — Давно пишете? Сколько лет?
— Я из Литинститута, — непроизвольно соврал Влад, и, внезапно осознав, что мосты сожжены, пустился во все тяжкие. — На полгода брал академический, в тайгу потянуло. Теперь вот домой возвращаюсь, решил зайти, посоветоваться с коллегами. Свежий глаз, знаете…
— Простите, а я подумал было: графоман. — Тот уважительно полуобнял его. — Замучили совсем. Заходите, дорогой, милости прошу. — В черном семитском глазу директора засветилась доброжелательность. — Может, что-нибудь оставите для альманаха. Лирика позарез нужна. Конечно, с гражданской окраской.
Читая извлеченные из мешка на свет Божий стихи Влада, Глозус удовлетворенно хмыкал, восторженно прицокивал языком, понимающе качал головой, кружа при этом по кабинету:
— Хорошо!.. Очень хорошо!.. Удивительно образно! «Словно стрекоза, в высоком небе, чертыхаясь, тает самолет». Просто и точно! А главное, я гляжу, много зачеркиваете. Это очень хорошо. Это свидетельствует о требовательности. Я же вижу «комар» зачеркнуто. Конечно, «стрекоза» лучше и точнее. Это настоящее, это надолго…
Потом он звонил, поил Влада чаем и опять куда-то звонил, уговаривая немедленно зайти по срочному делу:
— Не пожалеешь! — кричал он в телефонную трубку. — Это настоящее, это надолго! Он нашему Казимиру сто очков вперед даст! Давай, жду.
После пятого, примерно, стакана чаю, к директору, наконец, пожаловал и тот, кого он так долго и с такой нетерпеливой настойчивостью зазывал сюда. Глозус вскочил, засуетился, забегал, засучил короткими ножками в сторону Влада:
— А вот и наш классик, гордость наша! Прошу любить и жаловать — Игнатий Рождественский, надеюсь, слыхали? — Гость, разумеется, знал, слыхал, преклонялся, и гость даже самому себе не смел признаться в эту минуту, что живого поэта видит впервые в жизни. — Вот, Игнаша, молодой коллега твой, из Литинститута, проездом, зимовал в тайге, посоветоваться хочет, может, даже оставит что-нибудь для альманаха.
Вошедший — довольно высокий, но рыхлый человек, с болезненным до желтизны лицом, — держась за печень, тяжело опустился на диван.
— Опять гений? — кряхтел и морщился он. — И как тебе не надоест? — Поэт игнорировал Влада открыто, подчеркнуто, не стесняясь. — У тебя что ни день, то гений, теребишь по пустякам, а у меня печень. Ну, давай, что там твой вундеркинд накропал?
— Нет, Игнаша, на этот раз, по-моему, настоящее и надолго. — Воодушевление директора улетучивалось на глазах, листки Влада он подавал мэтру уже с явной опаской. — Посмотри вот тут, как он про стрекозу завернул, какая образность, где Казимиру до этого!