Эти жилистые мужички с виноватыми глазами не раз попадались Владу на извилистых путях его жизненной одиссеи. Будучи незлобивыми и уступчивыми по природе, они, приспосабливаясь к обстоятельствам Системы, угрызались слабой душой от ее зверств и несуразностей, старались, в меру своих робких сил, смягчить, облегчить для окружающих ее бессмысленные тяготы, но, если она, эта Система, не оставляла им выбора, они безропотно подчинялись ее спасительному правилу: ты умри сегодня, а я — завтра! И, беспрекословно подчиняясь приказам свыше, сажали, расстреливали, разоряли. Впрочем, все с тою же виноватою миной.
При этом ему сразу же отчетливо вспомнился Антон Гаврилыч Косивцов — парторг из Пластуновской с его вечной присказкой на безвольных губах: „И бе пророк Иона во щреве кита три дня и три нощи, а кого ибе, в Святом Писании не сказано”.
„Силен ваш брат в жилетку хныкать, — проваливаясь в сон, заключил Влад, — крокодилы, говорят, тоже после обеда плачут”.
Когда же он на подъезде к Вологде очнулся, от соседа и след простыл. Видно, сошел по дороге, предварительно изъяв из батареи бутылок на столике принадлежащие ему пустые четвертинки.
За минувшие годы город почти не изменялся. Те же пыльные, в липах улицы, те же рубленые пятистенники с замшелыми крышами вперемежку с обшарпанными лабазами дедовской еще кладки, те же, приспособленные под административные учреждения, купеческие особняки. Лишь перемены в лозунгах и официальных портретах да телевизионная вышка над городскими кровлями молчаливо свидетельствовали перед равнодушным миром, что время не остановилось, что все течет и меняется и что Вологду не миновали обновляющие преобразования развенчания эпохи волюнтаризма и торжества всеобщей акселерации.
Только тут на привокзальной площади Влад, угнета-ясь, вдруг осознал бессмысленность, нелепость, тщету порыва, подвигнувшего его на эту поездку: зачем он сюда приехал, кто его здесь ждет, с кем ему тут встречаться или разговаривать?
С этого момента чувство угнетения уже не оставляло его. В таком настроении он скоротал унылую ночь в холле случайной гостинницы, затем, ранним утром выбравшись в город, ловил такси и ехал потом в сторону Кувшинова. „Что я там буду делать, — изводился он по пути, — кого я там найду, чуть не двадцать лет прошло!”
Но когда еще издали перед ним, на взгорье другого берега, возникла густая россыпь села, лепившегося тесовыми коньками к приземистым, потемневшим от времени больничным корпусам, душа в нем благостно обмерла и, оживая, напряглась в ожидании предстоящей встречи. Невольно к этим берегам…
У переправы он вышел из машины, спустился к воде и замер, мысленно возвращаясь в ту пору, которая длилась, наверное, менее года, но вобрала в себя так много, что сделалась для него памятной на всю его последующую жизнь.
Вологда текла у Владовых ног, кружила ему голову своей беззвучной ворожбой, поворачивала время вспять, дразнила запахами и голосами:
— Ну как, работничек, в коленках не больно?
— Подумаешь!
— Неужто нравится?
— Ага…
Вода струилась у ног, видения накладывались на видения, слова на слова:
— Двенадцатого умру, это последний срок, ровно в три часа дня, как раз после обеда. Во мне второй человек сидит, он мне все предсказывает, что со мной будет.
И еще:
— Я говорю вам это, Владик, неспроста. Я верю, что вам дано больше, чем другим. И в любви и в ненависти. Если вы начнете ненавидеть, ненависть поработит вас целиком. Но, любя, вы сумеете сделать многое. Вы редкий экземпляр человека, я многого жду от вас. Вам неизмеримо много дано, но именно поэтому и неизмеримо больше спросится…