Затем снова, в те же, первые два, дыхания:
— Насиделся взаперти, вот тебе и в охотку.
— Тебе что, завидно?
— Скажешь тоже!.. А ну, не отставай!
— За мной дело не станет.
— Посмотрим!..
Боже мой, Боже мой, как давно это было! Иногда, подытоживая пройденное, Влад невольно удивлялся самому себе и времени, его породившему: надо же было ему появиться на свет и прозябать затем в такую эпоху, когда свое житье-бытье в буйной палате сумасшедшего дома человек вспоминает, как тихую пристань, ставшую для него подарком судьбы!
Кувшиново! Кувшинчик, кувшин, кувшинка. Слово одновременно округлое и продолговатое, как и само село, дугою вытянутое вдоль берегового склона. Влад бесцельно кружил по его беспорядочным улочкам, скользил по зарешеченным окнам больничных отделений, высматривал редких в этот час прохожих в надежде кого-либо узнать, но все кругом было глухо, слепо, неузнаваемо. Не отзывалось. Не смотрело. Не отсвечивало. И, казалось, будто незнакомая явь немо кричала ему вдогонку: не оборачивайся, залетный, не оборачивайся, чтобы не застыть тебе здесь соляным столбом в назидание любителям оглядываться назад. Прошлое не возвращается!
Уже смирившись с постигшей его неудачей, он подался было обратно, но на повороте к пристани перед ним вдруг выявилась стоявшая у калитки углового дома крохотная старушка в надвинутом по самые глаза темном платке, в которой сквозь паутину морщин, словно сквозь дождевую кисею, легко угадывался памятный облик дежурной сестры Марьи Васильевны, по прозвищу, Колобок”, уж больно всегда приметна была она своим ребячьим ростом и курносым, ноздри кверху, личиком.
— Марья Васильевна, здравствуйте, — расплылся, рас-строгался около нее Влад, — не узнаете!
Та бегло скользнула по нему блеклым взглядом, недоверчиво поджала тонкие губы:
— Не упомню чтой-то, мил-человек.
— Лежал я тут у вас в вашем отделении лет двадцать тому.
— Много, однако, тут народу леживало, — с любопытством вгляделась в него старуха, — всех не упомнишь.
— Из Шексны меня тогда привезли.
— Оттудова всякие тоже леживали.
— Вы еще тогда с Агнюшей в одну смену дежурили.
— С Агнией-то? — В ее любопытстве пробилась осмысленная заинтересованность. — Померла девка, еще года три как померла, в одночасье сердцем скрутило…
Душа в нем на мгновенье оборвалась, холодок студеным лезвием полоснул по сердцу, слова переполнили его, но сложились вслух первые попавшиеся:
— Может, помянем, Марья Васильевна, а?
Старуха сразу же просияла всей своей морщинистой паутиной, будто только и ждала от него этого.
— А чего не помянуть, коли есть на что! — И гостеприимно посторонилась, пропуская его мимо себя. — Заходи, мил-человек, посиди тут на солнышке, я разом обернусь, вон, гляди, тебе, — она кивнула в глубь куцего двора, — и дружок для компании… Чего брать-то?
В дворовом углу, у лядащего, сбитого наспех верстачка орудовал рубанком стриженный наголо мужик лет сорока в больничной спецовке и подшитых резиной валених опорках. Во все время, пока Влад разговаривал с хозяйкой, объяснялся с ней, отсчитывал ей деньги, тот искоса, через плечо, поглядывал в его сторону, словно примериваясь к нему и прикидывая про себя, добра или худа ждать ему от внезапного гостя.
— Порядок, мужик, не тушуйся, — успокоил его Влад после ухода хозяйки, — я сам здесь почти год проканто-вался, по старой памяти завернул, думал, может, кого встречу. — И, почти заискивая, поинтересовался: — На вольном хождении, что ли?
Тот даже не повернулся к нему, угрюмо прогудел куда-то впереди себя:
— Ну.
— Давно здесь?
— Хватает.
— Из лагеря?
— Чего я там не видел.
— Сердит ты, брат!
— Какой есть…
Таким манером — угрюмо и отрывисто — тот продолжал переговариваться с ним и в течение всего собранного хозяйкой тут же во дворе, на краешке верстачка, застолья, и позже, у сельмага, где они распивали прямо из горлышка, и затем, когда, запасшись дешевым портвейном, отправились вдвоем на кладбище поминать Агню-шу.
И только уже у переправы, перед самым отходом парома, слегка обмягшее от выпитого отечное лицо собутыльника вдруг озарилось решительностью, и он захлебнулся в распиравших его словах:
— Махну-ка я с тобой, мужик, в город, гульну за милую душу, а там пускай опять под замок сажают, семь бед — один ответ, остохерела мне эта больничка хуже горькой редьки!..
Прощай, Кувшиново, часть ускользавшей от него жизни!..
Все последующее потонуло для Влада в призрачной дымке хмельного воодушевления. Один прилавок сменялся другим, окошко винного ларька — буфетной стойкой, пивная — закусочной; мелькали лица, кружились обрывки речей, захлебывался над ухом голос спутника, обнаружившего в возникавших друг за другом ситуациях необыкновенную разговорчивость: