— С-сс-тарик, ты мне нужен, — спотыкаясь на каждом слове (Юра был заикой), тот принялся легонько подталкивать его в угол потемнее, — Я т-тебе звонил, н-н-но т-тебя н-не б-было. — Отечное, в рыжей щетинке лицо его отражало происходившую в нем титаническую борьбу между паникой и самоуважением. — У н-нас з-завтра к-крестины, я, помню, т-т-тебя к-крестным п-приглашал, н-но т-ты, н-надеюсь, п-понимаешь, что т-т-теперь, т-такой ш-ш-шум во-о-округ т-тебя, м-огут н-н-неправильно истолк-к-ковать…
С первого дня знакомства с ним и до седых волос Влад так и не смог разгадать, откуда у этого недалекого и трусоватого скобаря из бывших лабухов берется столько душевной тонкости, проницательной доброты и ума, едва он начинает складывать на бумаге свою неповторимую словесную вязь? С годами вновь и вновь возвращаясь к его прозе, Влад не переставал удивляться ее неповторимому волшебству, ее ключевой прозрачности, до предела гармоничной архитектонике, в которой, сдвинь запятую или убери многоточие, воедино сплавленная ткань мгновенно растрескается по всем своим незримым стыкам, словно упавшее на пол зеркало. Успокойся, Юра, за твой воистину Божественный дар тебе простится и куда больше, чем это несостоявшееся между вами родство!..
В приемной Владу не пришлось ждать или напрашиваться. Секретарше стоило лишь доложить о нем, как Ильин сам выплыл к нему навстречу:
— Заходи, заходи, Самсонов, Владислав Алексеич! — Тот с театральным радушием распахнул перед гостем дверь и посторонился, уступая ему дорогу. — Давно жду, куда, думаю, запропастился? — Бодро осел в кресло, уставился в него с острой вопросительностью. — Ну, рассказывай, какими судьбами, с чем изволил пожаловать? — Но в наигранном балагурстве так и не сумел скрыть напряженного ожидания. — Глядишь, обрадуешь чем-нибудь старших товарищей?
Еще не дойдя до середины своих объяснений, Влад понял, что все его доводы — не в коня корм: каждое слово гостя отзывалось в хозяине откровенной досадой и пренебрежительным нетерпением. В конце концов тот так и не дал ему договорить, брезгливо прервал:
— Ты что же это, всерьез возомнил, Самсонов, что советская власть будет с тобой переговоры вести. — Того даже передернуло от такого кощунственного предположения. — Тоже мне, высокая договаривающаяся сторона! — Он поднял и с силой опустил на стол свой холеный кулак. — У советской власти с такими, как ты, один разговор: на колени, а потом она посмотрит, что ей с тобой делать, казнить или миловать, понятно? Советская власть никогда, ни с кем не договаривается, советская власть только приказывает и решает, другой формы переговоров с врагом советская власть не признает. — И устало усмехнулся вдруг.
— Я думал, ты умнее…
И эта внезапная усталость выдала хозяина. Видно, не дешево обошлось отставному генералу его близкое знакомство с советской властью, если виделась она ему такой, какой он представлял ее сейчас гостю: восемь с лишним лет следственной одиночки не прошли для генерала даром.
Как-то в располагающую минуту тот сам рассказывал, а Влад записал, лишь заменив в тексте фамилию рассказчика, послетюремную свою историю:
— Дали мне тогда Рязань для местожительства. — Отрешенно глядя в окно, тот словно раздумывал вслух:
— Пойти не к кому. Родня у меня еще до войны вымерла. Жена, сам понимаешь, уже давно замужем. Да я и не виню, не было у нее другого выхода. Друзей подводить своим визитом не смел… Так и приехал, в чем есть, то есть в старой форме своей, только окантовку спорол… Снял я там уголок у старушки, „божьего одуванчика”, и с утра пошел наниматься в товарную контору. Был я тогда еще мужик крепкий. Взяли. Грузчиком. Пришел, помню, первый раз со смены, живого места нет, ломит всего с непривычки. Зато уж и сон был, как у новорожденного. И хлеб ел утренний со щами вчерашними — за уши не оттащишь. Думал, снова жизнь начинаю… Да друзья не дали. Разыскали, восстановили, вознесли… И пошел я опять по кабинетам, как по рукам”.
Отныне он расстается с тобой навсегда, Виктор Николаевич, Бог тебе судья, ведь и от страха можно окаменеть!..
„Выходит, и вправду отступать некуда, — выходя из кабинета, обреченно подытожил Влад, — позади — Москва”.
Честно говоря, он ожидал чего угодно, только не этого. Ему казалось, что предложенный им вариант перемирия, не ущемляя болезненных амбиций обеих сторон, позволял разрядить возникшую атмосферу без каких-либо серьезных последствий для него и властей. Но Владов просчет, как, впрочем, и некоторых других в его положении, заключался в том, что он (как и другие!) соизмерял личные поступки со своим, и чаще всего преувеличенным в таких случаях, представлением о себе и своей роли в сложившейся ситуации, а они — свои реакции на эти поступки — с могуществом той мистической реальности, которая обозначалась в их сумеречном сознании одним цельным понятием — Система, что заранее предопределяло неадэкватность ихнего — Влада и власти — отношения друг к другу. Сила солому ломит.