Выбрать главу

Слова „русской землей”, „русскую землю” переводчик произносил с такой задушевной проникновенностью, будто он-то лично и был ее единственным собирателем, которому принадлежало монопольное право дарить коробочки с ней тем, кто покажется ему достойным этой сокровенной чести.

О, людская тщета, помноженная на клиническую глупость!

За ним Влад выделил из потока резкое, но уже расслабленное первым хмелем лицо известного, но лишь вскользь до той поры знакомого ему писателя с репутацией загульного хлебосола и литературного забияки.

— Давай, Алексеич, чокнемся, — перехватив взгляд хозяина, вырулил к нему тот с рюмкой в руке, — хотя я с тобой не прощаюсь, глядишь, скоро увидимся. — Он упрямо тряхнул густо седеющей шевелюрой. — Не могу больше, хватит, не хочу околевать в этом дерьме, много ли мне осталось, — один Бог знает, хоть белый свет посмотрю. — Залпом выпил и подмигнул отходя. — Так что жди, Алексеич, еще не вечер…

Помнится, Влад прочитал его книгу еще в юности, в общежитии на стройке под Ашхабадом. Прочитал залпом, взахлеб, с волнением проникаясь исходящими от нее запахами окопной земли, солдатского пота, приправленного госпитальным спиртом и пороховой гарью, дыма, курева, волжской воды. Он долго возил ее — эту книгу — с собой по извилистым дорогам своей одиссеи, пока не подарил ее как-то, под веселую руку, случайному собутыльнику, оказавшемуся, как и сам владелец, оголтелым любителем печатного слова.

Думалось ли ему тогда, что через пятнадцать примерно лет судьба сведет их однажды в случайной литературной забегаловке, чтобы затем опять, спустя годы, связать навсегда тягостной цепью эмиграции. Кто знает, чем кончится эта их общая лямка, но чем бы они ни кончилась, он до смертной черты не избудет в себе благодарности к этому своему невольному спутнику, хотя бы за то, что тот, сам того не подозревая, одарил его в начале пути тем магическим кристаллом, сквозь который перед ним впервые открылась явь такой, какой она выглядит на самом деле. На здоровье, Виктор!..

А навстречу Владу уже возносился патрицианской своей головой Саша Галич, печально посвечивал в его сторону влажными глазами, вздыхал умоляюще:

— Тошно без вас мне будет, Владик, ох тошно, не для меня все это, ох не для меня, а самому решиться — тоже мочи нет…

Придется, Саша, придется! Разом оборвав все корни и связи, ты выбросишься в разреженное пространство изгнания и задохнешься в его непроницаемой глухоте и оцепенелом равнодушии, может быть, даже спасенный (прости, Господи!) шальной гибелью от еще большего удушья. Хотя, кому дано знать? Но и теперь, после всего, он готов повторить вдогонку ушедшему другу: до свидания, Саша!..

Вскоре Влад перестал воспринимать окружающее. Множились лица, голоса вытягивались в один слитный гул, а в тяжелеющий час от часу голове, подрагивая, словно поезд на стыках, ворочалась одна и та же мысль: это конец, это конец, это конец!

Очнулся он уже в пустой комнате над разоренным чуть не суточными проводами столом. За окном едва заметно занималось зимнее утро, обещая студеный день и солнце перед дорогой.

— Пора, Владик, — отозвалась на его пробуждение жена, глядя на него с другого конца стола загнанными глазами. — Машину обещали через десять минут.

— Никого?

— Молодой Слепак с ребятами улеглись на кухне, им сегодня на демонстрацию, на Старую площадь.

— Безопаснее места не нашли?

— Наверное.

— Ладно, им виднее. Устала?

— Немножко.

— Боишься?

— Немножко.

— Потерпи малость, скоро конец.

— Терплю…

Потом они неслись сквозь фиолетовый рассвет по пустынному, в легкой пороше Дмитровскому шоссе в сторону Шереметьева, толклись посреди вестибюля в толпе провожающих, выстаивали таможенный досмотр, проходили паспортную проверку и билетный контроль и, лишь оказавшись в зале ожидания для зарубежных пассажиров, отчетливо осознали, что это действительно конец и возврата больше нет.

Там, внизу, в вестибюле, за стеклянной перегородкой сгрудились те, кого он в той или иной мере считал частью самого себя и своего минувшего теперь существования. До них еще можно было дотянуться взглядом, помахать лишний раз рукою и даже сложить беззвучными губами несколько понятных им слов, но все они, и вместе, и по отдельности, при кажущейся их досягаемости оставались отныне за пределами его теперешнего бытия.

— Граждане пассажиры, объявляется посадка на рейс Москва — Париж…

И еще дважды по-французски и по-английски.

Проходя мимо бара, Влад не удержался, свернул к стойке, отнесся к пожилой, в льняном перманенте барменше: