— Кто знает, Ванек, кто знает.
— Есть Бог, Алексеич, как ты думаешь?
— Самому, Ваня, у кого спросить бы.
— Эх, Алексеич, не хочешь ты со мной по-серьезному говорить, не ровня я тебе.
— Честно тебе говорю, Иван, сам не знаю, сам у людей спрашиваю…
С этим разговором они шли через разреженный лес, поднимаясь в гору к темнеющей впереди обсерваторской сторожке. С Волги тянуло водяной мощью и дымом рыбацких костров, отдаленные гудки пароходов и самоходных барж звучали в размашистой ночи, словно потерянные, тьма вокруг казалась полой и бесконечной, как в полете долгого сновидения. И Владу внезапно подумалось: „А действительно, у кого спрашивать?”
Но, едва засветив лампу на столе, он вдруг озаренно зашелся: „Да что же это я до сих пор гадаю, а ведь тут и гадать нечего: что значит „у кого”, у Господа, у кого же еще!”
И концовка вещи вылилась тут же, на одном дыхании:
„Василий Васильевич даже подался весь вперед и вдруг увидел в глубине двора, там, где когда-то стоял штабелевский дом, старуху Шоколинист. Черная и крохотная, она стояла, беззвучно шевеля губами, и постепенно вырастала, увеличивалась в его глазах, пока не заняла неба перед ним, и он рухнул на подоконник, и, наверное, только земля слышала его последний хрип:
— Господи…”
Чувство почти головокружительного облегчения повалило его на скрипучую койку, и он не выдержал этой легкости, заплакал навзрыд, как ребенок, а когда затих и провалился в забытье, сны ему снились тоже ребячьи: текучие, цветные, с ликующими парениями над землей и упоительным скольжением по высоким травам.
Утром Влад быстро собрался, благо собираться ему было, как говорится, только подпоясаться, и подался было к станции, но Иван, едва узнав от него об отъезде, только укоризненно помотал чубом:
— Ну нет, Алексеич, не знаю, как у вас там в столицах, а у нас, темных, так не делается, мы добрых людей без посошка еще не провожали, хотя, если брезгуете, то оно конечно. И потом, какая же станция, если я за рулем, здесь до Казани доплюнуть можно.
Таисия тоже поджала губы:
— Столичному человеку чего ж с нами, лапотными, стесняться…
И Влад, как ни спешил, сдался. Посошком не кончили, а только начали, Иван чаек свой похлебывал, а гостю Таисия подливала да подливала, поэтому, когда, с помощью хозяина, он наконец очутился на вокзале в Казани, его уже понесло вовсю и несло всю дорогу до Москвы и в одиночку, и в случайных компаниях, и в другую разную перемежку, под гул и говор тех самых, зеленых” вагонов, в которых испокон веков в России неизменно только и делали что, пл акали и пели”.
Сокольники встретили Влада солнечной майской благодатью, в какой медленным снегопадом кружился пух уличных тополей, под которым дом на Митьковской выглядел, как отставленная за ненадобностью театральная декорация.
Едва увидев племянника, тетка только руками всплеснула:
— Это где же тебя, голубчика, носило, в каких полях леживал! Сдирай-ка свои манатки тетке на обработку да ложись-ка спать, хорошенького понемножку…
До ночи она отпаивала Влада крепким чаем, пичкала молоком, даже ухитрилась кое-как вымыть его перед сном, а когда утром он окончательно пришел в себя, подала ему распечатанную телеграмму: „Просьба зайти оргсекретарю московского отделения союза писателей товарищу ильину ве эн”.
Проскакал на розовом коне…
Это был дом, где дела делались так же быстро, как и сказывались сказки. Влад заглядывал сюда и раньше, но только в компании с каким-нибудь уже „обилеченным” литератором, чаще всего с Булатом Окуджавой. Пьянка здесь начиналась где-то после полудня и, стремительно раскручиваясь, заканчивалась уже около полуночи, после чего наиболее стойкие и настырные растекались по более поздним артистическим кабакам, откуда для окончательно загулявших оставалась одна дорога — в аэропорт Внуково, где поили до трех. Гей да тройка, снег пушистый! Хотя и в августовскую жару маршруты оставались те же самые.
Правда, на втором этаже, где как раз и делались, вернее, обделывались эти самые сказочные дела, Владу бывать не приходилось по той простой причине, что доступ туда ему, как нечлену этой почтенной организации, оставался заказан.
Но свободно, с помощью чудодейственной телеграммы войдя сейчас сюда и поднимаясь по священной лестнице на парящий где-то в заоблачных высях второй этаж, Влад испытывал не чувство благоговения, — о нет! — а торжество триумфатора, возносимого капризной фортуной на давно заслуженный им его личный Олимп. Король умер, да здравствует король!