Ждать пришлось недолго. Не прошло и недели, как у него в квартире на Бескудниковском, куда он незадолго до того переехал, призывно зазвенел телефон:
— Привет, привет, Самсонов, — зазмеился в трубке язвительный тенорок критика, получившего рукопись в последнюю очередь, — прочитал я твой кирпичик, прочитал.
— И что скажешь?
— Ну, это не телефонный разговор, Самсонов, — продолжал скользить тот, — заезжай, поговорим.
— Может, мне лучше бросить изводить бумагу? — слегка шевельнул Влад заброшенной приманкой. — Чего время попусту тратить?
— Ну, бросать не обязательно, захлебнулся в трубке завязавшийся было смешок, — но подумать о будущем стоит. В общем, приезжай, обсудим.
— Когда?
— Хоть сейчас…
За этим критиком-многостаночником давно ходила по Москве довольно кривая молва. Выпускник университетского филфака, тот после защиты диплома, не искушая судьбу излишней амбициозностью, вовремя и надежно устроился зятем в семью влиятельного литературного громилы, загнавшего в гроб или в перманентный инфаркт добрую дюжину советских классиков и втрое больше имен рангом поскромнее. С помощью тестя начинающий эстет с кастетом осел в Институте мировой литературы, где вскоре сделал карьеру, пробавляясь статейками на тему очищения отечественной словесности от посторонних примесей. Печатные его выступления (как, впрочем, и устные) были длинны, глупы, претенциозны, но тем не менее пользовались спросом в некоторых кругах, близких к властям предержащим. Подчеркнуто неряшливое жилье критика в одном из кривых переулков вокруг Гоголевского бульвара служило местом выпивок и посиделок для публики, тоскующей о русских лаптях и еврейских погромах, так что здесь Владовой рукописи гарантировалось захоронение по первому разряду…
Хозяин встретил гостя в халате и шлепанцах на босу ногу. На корявом, будто изрытом коростой, лице критика, как обычно, блуждала скептическая ухмылочка:
— Заходи, Самсонов, заходи! — Пропуская Влада, тот гостеприимно распростертой рукой, словно неводом, стал заводить его в глубину коридора. — Садись, устраивайся, сейчас жену позову, мы вместе читали. Мать! — крикнул он куда-то себе за спину. — Подгребай сюда, Самсонов пришел!
В насквозь прокуренной комнате, служившей, видно, и кабинетом, и местом для дежурных застолий, ничто не напоминало о панславистских привязанностях хозяина: книжные полки по несущей стене, обшарпанный письменный стол с еще более обшарпанным креслом впритык и журнальный столик перед видавшим виды диваном — типичное логово столичного интеллигента средней руки. Несколько плохоньких абстракций вокруг только подчеркивали безликость этой патриотической малины.
Следом за ними в комнате объявилась женщина, похожая на постаревшего раньше времени подростка, вяло кивнула гостю, села рядом с мужем на краешке дивана и вперилась в того преданными, но словно бы заспанными глазами.
— Знакомься, — разваливаясь в углу дивана, кивнул в ее сторону критик, — моя жена. — И с тою же ухмылочкой. — Почти всю ночь вслух друг другу читали — так смеялись, так смеялись!
И та, не сводя с супруга собачьего взгляда, с сонной покорностью кивала: да всю ночь; да, вслух; да, смеялись.
— А чего смеялись-то, — торжествующе полюбопытствовал Влад, заранее предугадывая последующее, — мне, когда писал, вроде не до смеха было.
Тот даже руками всплеснул, такой, судя по всему, забавной показалась ему серьезность гостя.
— Не смеши людей, Самсонов, навалял разных несуразностей почти на тридцать листов, а ждешь комплиментов! Да возьми хотя бы эту бабу свою, инвалидку, у нее в сорок первом году пуговички от погон на шинели, а погоны-то только в сорок четвертом ввели, соображаешь? У тебя кого ни возьми, один к одному из папье-маше склеены, ни одной-единой живой души нету, сплошные марионетки в цвете. Мысли всей, слава Богу, если бы на рассказ хватило, а ты в роман раздул, из мухи слона делаешь, слоновую кость добывать вздумал! Мне не доверяешь, вон у жены спроси, она человек объективный.
И та снова, будто что-то склевывая перед собой, согласно кивала: да, только в сорок четвертом; да, из папьемаше; да, марионетки в цвете и про слоновую кость тоже правильно.
Под эти смешочки, кивочки Влад вскоре и ретировался, несказанно довольный поставленным экспериментом: лиха беда — начало!
Другой адресат явился к нему сам, хлопнул в сердцах папкой с рукописью о стол и заметался по Владовой комнате, довольно неумело изображая взволнованную досаду: