И события не заставили себя ждать. Вскоре, столкнувшись с ним в клубном фойе, Ильин мимоходом и как бы невзначай обронил:
— Зашел бы, разговор есть.
— Когда? — вдогонку ему встрепенулся Влад.
— Хоть сейчас, — было ответом.
Расстояние, отделявшее Влада от ильинского кабинета, он преодолевал, словно идя против сильного встречного ветра, таким долгим на этот раз оно ему показалось.
Когда он вошел, Ильин, по обыкновению, стоял лицом к окну, заложив руки за спину и слегка покачиваясь из стороны в сторону. Затем, повернувшись к Владу, некоторое время пристально смотрел на него, скорее даже рассматривал, будто заново узнавая.
— Так, Самсонов, так, дорогой товарищ, значит, решил идти ва-банк, как говорится, или грудь в крестах, или голова в кустах? — Он принялся размеренно кружить по ковру около окна. — Ох не прост ты оказался, Самсонов, ох как не прост! Рубаху-парня из себя разыгрывал, своего в доску, от станка, от сохи, от самого что ни на есть рабочего корня, а сам тихой сапой под советскую власть яму рыл? Только ведь, друг дорогой, сам в нее попадешь, мы, брат, не таким оленям рога обламывали, не по росту себе противника выбираешь, Самсонов. — Его вдруг досадливо передернуло. — Да ты не валяй дурочку, будто ты ни сном ни духом: читал я твое сочинение от корки до корки, что называется. Не один год, видно, строчил, надрывался, а с нами ваньку валял, мол, смотрите, какой я посконный-домотканый, святая простота, от неотесанности своей, мол, везде правду-матку режу, к тему же и алкаш, чего, мол, с меня взять? — Он в сердцах ткнул себя кулаком в висок. — А ведь я знал, знал, докладывали, что разговорчики ведешь, что лозунгами кидаешься, что антисоветчиной от тебя за версту разит! Думал, молод еще, перебесится, водка языком ворочает, а выходит, ты даже не скрывался, выходит, ты меня, старого чекиста, вокруг пальца обвел, что ж, спасибо за науку, век живи, говорят, век учись! — Он наконец обогнул стол, тяжело осел в кресло и вдруг излился в тоскливом недоумении: — Ну, ладно, этот академик малахольный, с жиру бесится, у Денисыча, или как его там, у Исаича этого зуб против нас, а ты-то что туда же тянешься, ведь наша, рабочая в тебе кровь, где же твое пролетарское чутье, классовое самосознание?..
Нет, Виктор Николаевич, не пошла тебе, видно, впрок твоя восьмилетняя одиночка! Так и не взвесил ты за тяжкие эти годы, во что обходится фунт социалистического лиха нашему простому, да и не простому советскому заключенному, так и не клюнул тебя жареный петух в мягкое место, хотя, поднимаясь в камере утром, ты не надеялся, что доживешь до вечера или проснешься на следующий день! Однажды на службе у этой всепожирающей машины потеряв все: дом, семью, свободу — и уцелев благодаря чистой случайности, ты снова устремляешься в огонь этой ненасытной прорвы, которая в конце концов опять поглотит тебя, но уже без возврата. Ну, да Бог тебе судья, Виктор Николаевич, спасибо хоть за откровенность, а то ведь, как говорится, мог бы и зарезать. Увы, мертвые продолжают хоронить своих мертвецов!
В эту минуту Владу вспомнилось, как однажды на вопрос об Абакумове тот с прямо-таки эпическим простодушием ответил ему: Когда мы в тридцать седьмом зашивались с делами, сам знаешь, тогда на миллионы считали, его к нам из угрозыска в числе других на подмогу прислали, парень оказался не промах, начальству понравился, в гору двинулся, вошел в доверие к Сталину. Стал настоящим чекистом, только одну слабость имел: приедет, бывало, утром в министерство, хватит стакан-другой коньяку, и подавай ему старых большевичек из камеры, приказывал раздевать и сек на ковре треххвосткой, а так ничего мужик, компанейский”.
Влад не отдавал себе отчета, почему на память сейчас ему пришло именно это, но, мгновенно оценив ситуацию, уверенно заключил, что в предстоящем единоборстве с ними пощады ему не будет, а поэтому решил окончательно жечь мосты:
— Послушайте, Виктор Николаевич, — холодея от ярости, сломя голову кинулся он вперед, — если у вас еще осталось чувство юмора, попробуйте оценить момент: вы, сын гувернантки и приказчика, учите меня, потомка тульских крестьян и железнодорожников, классовому самосознанию.
Тот резко откинулся на спинку кресла, кровь отлила от его холеного лица.
— Ты еще и демагог, Самсонов, — отчеканил он, словно вынося приговор. — Я тебя больше не задерживаю. Только напиши нам объяснительную по поводу публикации твоего, с позволения сказать, романа в эмигрантском издательстве „Посев”. — И сразу же, будто исполнив какую-то обязательную, но неприятную повинность, угас. — Что ж, я буду помнить, что был знаком с тобой, Самсонов. Все. Иди…