На другой день я проснулась, когда едва рассвело, и видела, как Казимир садится в карету. Он уезжал оттого, что я так захотела Осознавать это было очень приятно. Я смотрела на Казимира из окна своей комнаты, находившейся в угловой башне. Стоя возле кареты, он казался маленьким, слабым и беззащитным. И я вдруг почувствовала острую жалость. Но жалко было не его, а себя. Что-то похожее испытывала я и теперь. «Рада вас видеть, шевалье Казимир», — сказала я, не понимая, откуда и как просочилась в голос насмешка. Он выпрямился, точно выполняя все, что предписывал этикет, но что-то похожее на уязвленность невольно сквозило в движениях, и я, ликуя, почувствовала свою власть. «Вы так давно не были при дворе, шевалье, и столько видели за это время, что мне хотелось бы послушать ваши рассказы. Добро пожаловать сегодня вечером к малому ужину». Малые ужины устраивались у постели бабушки. Присутствовали при них мы с обер-гофмаршалом. Быть приглашенным четвертым считалось великой честью. Человек, хоть единожды принявший участие в таком ужине, автоматически причислялся к когорте избранных. Я понимала, что оказываю Казимиру великую честь, и знала, что заставлю его отплатить за это.
После десерта я играла для бабушки на клавикордах, и Казимир, стоя рядом, переворачивал ноты. «Давайте будем друзьями, Клотильда, — сказал он так тихо, что я его едва расслышала — Мы оба жертвы. Пятнадцать лет назад после попытки мятежа ваша бабушка приказала отрубить голову не только моему отцу, но и вашему. Теперь ее время уходит, и мы, если будем вместе, сумеем еще совершить много доброго, справедливого, честного». Его голос звучал как музыка но слова раздосадовали. Он назвал вслух неназываемое. И зачем? Все эти страшные вещи были давно, задолго до того, как мир приобрел свои нынешние ясные и понятные очертания. Я не хотела слышать о безумцах, стремившихся к хаосу перемен. Их неразумные бессмысленные попытки не стоили моего внимания. И Казимир, предлагавший мне дружбу во имя их памяти, тоже не стоил. Но голос его звучал словно музыка, и я наслаждалась им с той же радостью, с какой наслаждалась и ароматом духов Ансельма-Клауса.
Прошло несколько дней, и бабушка, час от часу слабевшая, призвала меня для важного разговора. «Тебе восемнадцать лет, — сказала она. — И прежде чем я умру, нужно официально решить вопрос о твоем замужестве. Казимир очень красив. Красота будет способствовать его популярности, но тебе это может и повредить. Есть другой вариант. Карл, принц Аугсбургский, уже просил твоей руки. Разумеется, это камень на шее, но на фоне такого принца ты будешь истинной королевой. У меня мало времени. Решай!»
Решай… Это был лучший миг моей жизни. И отойдя к окну, я любовалась высоким голубым небом с легкими перьями облаков, изумрудной травой газона, ровными грядками гвоздик, кустами роз. В душе у меня все пело, и птичье пение в саду сливалось с этой ликующей музыкой сердца.
«Позвольте мне отказаться от брака и не делить трон ни с кем, — сказала я бабушке. — Мне очень хочется во всем следовать вам и править — ко благу подданных — единолично».
«Подойди сюда. — Бабушка заглянула мне в глаза. — А теперь позови обер-гофмаршала. Пусть он распорядится заготовить текст указа».
Я сама выбрала свою судьбу, и Казимир поступил так же. Он мог бы стать моим обер-гофмаршалом, но имел дерзость испросить разрешения покинуть двор. В ответ на лестное предложение он сказал дерзость, и таким образом та маленькая ложь, на которую он толкнул меня, нарушив этикет и неожиданно появившись во время моей прогулки возле боскетов, в конце концов оказалась правдой. И это вызвало радость. Ведь даже и малая ложь унизительна, а мой ранг приписывал мне всегда оставаться на высоте.