Отпустить Казимира было нельзя. С его взглядами и его красотой это, скорее всего, привело бы к волнениям. Не скрываю, отчасти мое решение вызвано было сугубо личными причинами, но государственные интересы играли не меньшую роль. Понимая, что новость, скорее всего, смутит ум, а то и отнимет жизнь у Ансельма-Клауса, я загодя прояснила давно занимавший меня вопрос.
«Господин обер-гофмаршал, я уже несколько лет безуспешно разгадываю тайну ваших духов». — «Но спрашиваете только сейчас. Это указывает на вашу мудрость, Ваше Величество». Ансельм-Клаус горько оплакивал бабушку, но в то же время с готовностью и даже с удовольствием называл меня Ваше Величество. Слабость и близость кончины королевы смущали его верноподданную душу. С моим восшествием на трон он снова обрел столь любимую им защищенность. «И все же: что это за духи?» — «Флорентийские. И несколько таинственного сорта. Аромат, с детства привлекавший Ваше Величество, — аромат преданности». — «То есть?» — «Их может использовать кто угодно. Запах будет приятным, но слишком сладким. Моим предшественникам на посту обер-гофмаршала даже казалось, что он вызывает подобие головной боли». Ансельм-Клаус позволил себе слегка улыбнуться. Я протянула ему руку, и «мой верный пес» почтительнейше коснулся ее губами.
На двадцатом году правления я в полном соответствии с законами решила вопрос о престолонаследии. Выбор пал на Сюзетту, дочку моей двоюродной племянницы. Девочке было всего пять лет, но она понимала, какую ответственность накладывает на нее сан принцессы, и доказала, что справится, просидев три часа не шелохнувшись и с прямой спиной. «Молодец, — говорила я ей. — Помни: со временем ты станешь королевой».
По воскресеньям мы с Сюзеттой неукоснительно объезжали в коляске весь город. Я, как и бабушка, считала необходимым регулярно показываться народу и милостиво приветствовать подданных Когда проезжали мимо замшелой сторожевой башни, в подвале которой некогда был казнен Казимир, я подавала Сюзетте знак, и она начинала с важным личиком горстями бросать в толпу деньги. Возле башни всегда собиралось много народа, и все кричали: «Да здравствует королева! Да здравствует маленькая принцесса!» Странно, но в эти минуты я опять чувствовала себя девочкой и словно слышала голос бабушки: «Клотильда! Сегодня у нас квартет».
Раз, два, три, четыре, пять
Начиная с определенного возраста человек интересен тем, что уже сделал.
Моя беда в том, что и до сих пор занята мыслями о том, что сделаю. Сохранить верность себе, несмотря ни на что. Желающих обсуждать эту тему с дамой бальзаковского возраста, разумеется, не находится. Но я-то чувствую себя двадцатилетней. Особенно когда строю планы.
В двадцать лет у меня не было никаких мыслей о будущем. В двадцать я точно знала, что я не из тех, у кого будет будущее. И старалась вытягиваться в струну, чтобы об этом, не дай бог, не догадались.
А теперь?
Теперь меня вдруг схватил за шиворот вопрос. Почему, собственно? Чем я хуже других? Почему это всем «да», а мне «нет»? И я мельтешу, составляю проекты, продумываю вопросы стратегии и тактики. Беспредельная робость в быту и беспредельная активность в воображении, как сформулировала это в журнале «Постскриптум» талантливая журналистка Ольга Штокбант. Отчасти она права.
Перебираю в уме ситуации, когда растерялась и промолчала. Было на кончике языка, а сказать побоялась. Мучает, как изжога: ведь если б не упустила ту свыше дарованную, благословенную, единственную секунду…
То — что? Ну давай, что ли, рассмотрим случай с Володиным.
В далеких восьмидесятых тишайший классик (в узком кругу его уже начинали как бы шутя называть живым классиком) согласился — о чудо! — почитать мои рукописи. К этому времени я, хоть и писала совсем недавно, успела, однако, пройти три стадии. Первая прочно покоилась на фундаменте оптимизма (рядом с тем, что печаталось, мои рассказы явно не проигрывали). Вторая была окрашена беспокойством, мгновенно сменявшимся бурной надеждой, когда меня вдруг одаривали комплиментами и начинали сулить «голубые горы». Третья (не хочется даже обозначать ее) прочно вступила в свои права, когда стало наконец ясно, что похвалы, в том числе и развернутые, и тонкие, не стоят в базарный день ни копейки, то есть никоим образом не ведут к публикации опусов, торжественно вложенных в ящик редакторского стола. Надо было либо бросать все (но как жить дальше?), либо забыть об интеллигентских комплексах и пробиться к маститому литератору. Маститых, но еще и достойных было немного. И вдруг: «Хотите попробую показать ваши вещи Володину?» Еще бы не хотеть!