Вернулась я поздно. В квартире тихо. Всюду темно, но из-под нашей двери — полоска света. Кирилл сидел за столом. Понял, что я вошла, но оборачиваться не спешил. Наконец отложил расчеты, крутанул стул и посмотрел мне в лицо. Выглядел бледным, измученным, похудевшим. «Это просто так кажется из-за зеленого абажура», — успела подумать я, но жалость и сострадание уже чисто физически давили грудь. В последние две-три недели молочные железы начали обостренно на все реагировать. На холод, на прикосновение… и на эмоции. Выяснилось, что чувства, рождающиеся в груди, — не метафора. Во всяком случае, для беременных женщин.
«Ты ждешь ребенка. Почему ты молчишь об этом?» — спросил Кирилл. Тон был обыденный, словно речь шла о покупке сыра или погоде. «Потому что не верю», — так же нейтрально ответила я, и сразу же ощутила колючий ледяной холодок, с пугающей определенностью подтверждающий, что это правда.
Стоит ли говорить, что моя беременность довела страсти до точки кипения. Теперь на карту было поставлено будущее. И каким оно станет, решалось здесь и сейчас. Бабушка энергично и деятельно закупала младенческое приданое. Борис Алексеевич, улыбаясь, принимал в этом участие. Манюся восторгалась. Феня одобрительно кивала. Ольга Артемьевна специально приехала, чтобы все рассмотреть. Приготовления разрастались, приобретали оттенок гротеска. Кирилл кривился, желваки так и ходили на скулах. После долгой беседы Никольский сказал, что готов взять его под свое руководство, но только при условии новой проверки эксперимента. «Нелепость полная. Он вообще мало смыслит в моей теме», — раздраженно сказал Кирилл. «В вашей теме? — Бабушка удивленно подняла брови. — Ваша тема крошечно малый кусок проблематики, которой занимаются в моей лаборатории. А мы с Павлом Гавриловичем всегда находили общий язык». — «Разумеется, на то были свои причины…» — улыбка Кирилла не предвещала ничего хорошего. «Давайте переменим тему», — попробовала вмешаться я, но вмешательство оказалось фатальным. «Давайте! — радостно закричал Кирилл. — Я, например, давно хочу сказать, что все эти погремушечки, чепчики, чашечки надо собрать и вынести вон. Отдать тем, кому нужно. А когда нам понадобится, я вполне справлюсь самостоятельно». — «Но вы не сможете купить все сразу!» — насмешка в бабушкином голосе была презрительной. «Смогу. Это не требует много усилий. В отличие от вас я молод и справлюсь быстро». — «Но почему вы против предварительных покупок? — В комнате уже явно пахло грозой. — В еврейских семьях это не принято. Но разве вы еврей?» И этот нелепый, учитывая посконно русское происхождение Кирилла, смешной и неожиданный вопрос вдруг произвел эффект разорвавшейся бомбы. «Ты так? Ну тогда и я так!» — проговорил он с каким-то бульканьем в горле, и это немыслимо-недопустимое «ты» словно прихлопнуло всю нашу прежнюю жизнь. «Мне не вынести этого», — вдруг услышала я какой-то придушенный жалобный голос и, оглянувшись, словно стараясь понять, кто же это сказал, медленно села на пол, хотя стул был рядом и в голове удивленно мелькнуло: почему на пол? зачем нужно садиться на пол?
Манюся с валерьянкой подбежала ко мне раньше всех. Борис Алексеевич хлопотал возле бабушки, а она, слабо отмахиваясь, без конца спрашивала твердым преподавательским голосом: «Не понимаю, в чем дело? Что я такого сказала? Что? Что я сказала?» — «Не нервничай, — тихо внушала мне Манюся. — Не нервничай. Думай о маленьком». Единственная из всех, она не теряла голову. Наверно, так же вела бы себя и Феня. Но Феня слегла. На предложение вызвать врача твердо ответила отказом и явно собиралась помирать, о чем таинственно сообщила Манюся накануне вечером. Всерьез эти слова, конечно, никто не воспринял. Но сейчас, сидя на полу и обняв в утешение ножку стула, я поняла вдруг, что это правда и что, наверное, мы эту правду почувствовали — просто сделали вид, что не верим, потому что если поверить, то надо что-то предпринимать, а что — непонятно. От врача она наотрез отказалась, значит — да, умирает. Встав с помощью Кирилла на ноги, я медленно побрела к Фене. Она лежала у себя, под образами, скрестив руки. Лицо было важным и деловитым. «Как в театре, — подумала я, — и поставлено даже неплохо». В голове у меня шумело, и прошло сколько-то времени, прежде чем я осознала: нет, это правда, это реальность. Феня действительно собралась умирать и умрет: не сегодня, так послезавтра. «Хочешь, мы позовем священника?» — спросила я, подходя к кровати с никелированными шишечками. Но она тихо покачала головой: «Не надо. Бог с ним. Сама справлюсь». — «Феня! А давай-ка я позвоню Марку Львовичу. Помнишь, как он отлично вылечил бабушку?» — «Да, Львович — голова. Только не надо. Ты, Катерина, не хлопочи. Мне пора уже на покой. Да и новому место освободится». — «Чему новому?» — «Тому, что в твоем пузе. Примета есть. Если в доме кто отойдет — новому путь открыт». — «Глупости. Я сейчас позвоню Марку Львовичу». Она промолчала. Презрение к нам, остающимся, чувство причастности высшему, свобода, лукавство играли на морщинистом, но теперь будто разгладившемся лице. «На бабку плюнь, — сказала она вдруг строго. — Дурит, ну и пусть дурит. А ты живи с мужем согласно. И мать твоя тоже с отцом бы жила, если б не командирша. Всё не по ней, всё не так. Один Борис ее в узде держит. Ох, грехи наши тяжкие. Иди, Катя, иди, не надо тебе тут стоять. И никого мне не надо — одна отходить буду».