Сопротивляться было бесполезно, да и не хотелось. Шустрая Коробейникова просто летела по Надеждинской, Оля и Соня с трудом за ней поспевали.
— Анна Петровна, помилосердствуйте, — взмолилась наконец Соня, но Коробейникова только рассмеялась. Белая блузка надувалась на ней пузырем и словно пощелкивала под ветром. Коротенькую седую косичку охватывала черная резинка. «Вперед! — кричала она, оборачиваясь. — На штурм!»
— Тебе не кажется, что она вылитый Суворов? — с трудом одолевая одышку, спросила Соня.
— А мы кто — суворовские солдаты?
С грохотом распахнулась дверь. Да, комната впечатляла.
Потолок в желто-бурых разводах. На полу куски штукатурки. Старые голубые обои и пузырятся, и свисают клочьями. Карниз на одном крюке. Плашки паркета покорежены. Но в центре стол, покрытый белоснежной скатертью, а на нем царственный арбуз, окруженный причудливым разноцветьем всех мыслимых и немыслимых яств.
— Пришлось, естественно, и самой поработать, — сияя, объясняла Коробейникова. — Но в основном это действительно протечка: он, видите ли, неплотно закрутил кран. Но как расплатился! Мне всегда нравились люди с размахом. Тут, правда, деньги шальные, хорошо, если не фальшивые. Иду завтра с утра и трачу до копейки. Ну а теперь рассаживайтесь.
— Анна Петровна! — говорит Оля, когда они поднимают бокалы. — Скажу прямо: вы меня восхищаете. Вы умеете идти к цели. Это такое редкое качество. Пользуйтесь им на здоровье!
— И пусть все льющиеся с потолка дожди непременно становятся золотыми! — весело кричит Соня.
Коробейникова церемонно раскланивается.
— А теперь время выпить за бизнесменов и бизнес, — рассудительно говорит она, наливая по новой.
Съесть все им, конечно, не удается, и Коробейникова заявляет, что продолжение праздника — завтра с утра. «Приходите пораньше, и будем сидеть до победного. Выставлю водочку и наконец-то поучу вас уму-разуму», — хохочет она вслед, глядя, как они осторожно, держась за перила, спускаются с лестницы.
Перспектива пить водочку старых девочек не привлекает, но они давно поняли, что сила — на стороне Коробейниковой. Она не злая, но очень уж любит командовать.
— Боюсь, она и меня заставит устроить протечку, — подавленно говорит Соня.
— Ты с ума сошла!
— Вот именно. Не подумала и сказала ей, что надо мной буянят.
— Так над тобой буянят алкаши. От них никакого толку.
— А ее принцип «брать за горло жилконтору»? Помнишь, как она с ними воевала?
Вечер теплый. Небо приобретает сиренево-нежный оттенок. Домой не хочется. Обе идут неторопливо. Проходят мимо дома, где жил Хармс.
— Оля, а ты мечтала когда-нибудь сделаться взрослой… В школе… или потом?
— Нет, — улыбаясь и глядя на флюгер, венчающий угловую башенку, говорит Оля. — Я знала: у меня не получится.
— Всегда знала?
— Пожалуй. — Оля какое-то время молчит, а потом начинает рассказывать: — Однажды к маме зашла сотрудница их института. Анна Аркадьевна. Имя-отчество как у Анны Карениной, а похожа на Анну Маньяни. Разумеется, ее сразу же усадили за стол. И она с ходу начала что-то расхваливать, не то посуду, не то скатерть. А когда протянула к тарелке руку, мы все вежливо отвернулись: ногти у нее были огненно-красные. В жизни потом не видела таких красных ногтей. Матиссовский красный? Не знаю. На ужин была запеканка. Она положила кусочек в рот (тоже, конечно, огненно-красный), взмахнула свободной рукой, затрясла пышной головой, сказала «м-м-м… восхитительно», и мы все трое как-то смущенно заулыбались. Словно она поставила нам пятерку. Хотя откуда у нее право расставлять нам оценки? Но это я уже потом подумала, а тогда просто слушала вместе со всеми. Она не рассказывала ничего интересного. Как собралась испечь пирог — и сожгла его, как на пари сама белила потолок. Ничего интересного, понимаешь? Но мы все слушали, раскрыв рты: и мама, и дед, и я. А потом она встала и, зашумев платьем, вышла. Это уж было полной нелепостью. Какой шум платья, когда она была в черной шерстяной юбке и свитере. Мама с дедом вышли за ней в прихожую, а я сидела насупившаяся и пыталась понять, чем она меня так задела. И вдруг догадалась: она была взрослая. Первая взрослая, которую я увидела не в кино, не на сцене, а в жизни: Подумать только: открытие! Но потом вдруг укололо и словно бы кто-то сказал: «Да, вот они какие, взрослые. А ты хоть сто лет проживи, а взрослой не будешь».
Молчали. Оля вся ушла в воспоминания, а Соня — в раздумья. Так дошли до Манежного и уселись возле собора.
— Ты ведь хотела рассказать какую-то историю, — с неожиданной жесткостью в голосе сказала Соня.