В полном смятении чувств Леночка долго бродит по улицам, а Лев Валерьянович в это же время гуляет по Эрмитажу. Устав от дел, от жены, от меня, он мирно беседует с Клеопатрой Игнатьевной. Сорокалетняя старая дева, она по уши влюблена в «этого выдающегося ученого старой закалки». Однажды едва не открыла ему своих чувств — в письме, как Татьяна — но вовремя удержалась, так что у Льва Валерьяновича полное право не знать, почему она так краснеет при встречах, и со спокойной душой ехать с ней в Кисловодск, потому что «нарзан — это лучший естественный тонизатор». На что рассчитывала Клеопатра, обсуждать не берусь. После поездки к минеральным водам у нее появилась манера в самом простом разговоре закатывать вдруг глаза и торжественно говорить: «Нет! Меня больше не удивишь. Ничем!»
«Не понимаю, что с Клеопатрой?» — спрашивает общая знакомая. «У нее, вероятно, много работы», — невозмутимо отвечает Лев Валерьянович. «Да, Кисловодск был не слишком удачным, — признается он под давлением, — погода стояла неважная, Клеопатра Игнатьевна прихворнула. В результате гулял один и под зонтиком». — «Ждешь сострадания?» — «Твой сарказм неуместен. В этом году нам нельзя было ехать вместе. Я боялся, что Серафима Арнольдовна начала что-то подозревать. Необходимо было доказать, что она ошибается».
Убить, убить… Гирька вполне увесистая. Дать по лбу — и точка. У кого еще была гирька — у Дмитрия Карамазова? Или там ступка? Сколько ни перечитывай Достоевского, ускользает сквозь пальцы, туманится, расплывается. «Иностранцы его обожают, — говорили вокруг меня взрослые моего детства, — наивно предполагают, что он отражает русский характер. А разве русские — неврастеники? Почитайте Толстого, Пушкина». В любом случае встать надо за выступ. Шаги Льва Валерьяновича я узнаю. Ни слова не говоря размахнуться — и…
Узкий высокий пролет идет круто вниз, какие-то в этом доме очень крутые лестницы. Что я тут делаю — непонятно. С гирькой в кармане. Действительно думаю стукнуть? Так ведь промахнусь. Гирька ударит по пальцам — и будет больно. Помню, как было больно, когда ударил шар бильбоке. Мерзавец Левушка. Дверь внизу хлопает. Он. Почему-то без шапки. Плешь во всю голову. Медленно, тяжело поднимается по ступенькам. Ползет, как будто приговор уже зачитан. Поднявшись наконец на свой этаж, сразу же видит меня, но нисколько не удивляется. Лицо, как сырой блин; усталое, потухшее. Какая все-таки бабья рожа! В первый раз заметила это, когда он вымыл голову, обмотал ее полотенцем и, сев к столу, сказал: «Сметана — рыночная».
Мы молча смотрим друг на друга. Наконец я говорю: «Привет, дорогой, знаешь, зачем я пришла? Убить тебя». — «Убивай. — В тоне ни удивления, ни протеста. — Убивай, может быть, так и лучше. Если тебе станет легче — убей».
Эка! Нет, это потрясающе! «Если тебе станет легче…» А самой что — в тюрьму? Тебе, значит, гирькой по голове, а мне в «Кресты», к уголовницам? «Гад! — Толкаю не очень сильно, какие уж силы, когда все отнято в бесконечном кружении, снова и снова на одном и том же месте. — Мразь!» Он летит вниз с тихим шорохом, и мне вспоминается та летучая мышь. На даче, летом, я поднялась на чердак, и она, серая, гадкая, мягко коснулась щеки. Отвратительно… Изо всех сил отбиваясь, я бегу вниз. Загаженные ступеньки, какая-то дрянь под ногами, гниль. На улице ханыги, ящики, помойка. Ах да, у них тут винный магазин.
Как во сне, я тащусь к остановке троллейбуса. В кармане что-то тяжелое; гирька. И сейчас будет дырка, сейчас будет дырка… А я, как заезженная пластинка, а была ведь хорошая девочка. Да? Хорошая? В давние-давние времена одна из наших родственниц написала из Ленинграда в Ташкент: «Вы правы, она способная, но, увы, очень некрасивая. Серые крошечные глазки, почти полное отсутствие шеи, курносый нос, короткие пальцы и плоские ногти. Хороши только волосы: русые, очень густые, до конца юбочки, даже длиннее». Многие годы спустя М. Н. говорил: «Нет, я буду смотреть. Мне приятно. Мне нравится ваше лицо», и хоть он и был для меня в ту пору оракулом и кумиром, это уже не имело значения. «Ты разве не понимала, что я любил тебя?» — спрашивал позже Савич. Мы познакомились при странных обстоятельствах, и он долгое время ходил за мной по пятам. А сейчас я ходила убивать Льва Валерьяновича. Не очень хорошо помню, зачем мне это понадобилось. Просто нелепость.