Смеялась она удивительно; и красный свитер пламенел факелом; и хотя всем было совершенно неясно, отчего она так смеется, не поддержать ее было немыслимо, и смех заполнил всю комнату. Откинув голову, хохотала Мила-большая, упав на плечо Журавкину, взвизгивал Петя Горфункель; Анюта, вконец изнемогшая, просто рыдала от смеха, а Лёля, парадный, в шелковой белой рубашке и с белой салфеткой за воротом, вспрыгнув на стул, кричал, громко ликуя: «Ур-ра!»
Об этом я не сумела бы рассказать. И к тому же зачем? Ведь каждый несет в кулаке, как конфету, свое «лучшее в жизни воспоминание». И все же не совсем так. Было, я в этом уверена, было что-то особое в ознобишинском доме, а теперь нет и в помине, хотя Сергей Анатольевич так же спокоен и так же насмешливо щурится, и Кира Павловна, в общем, все так же красива и даже не изменила прическу. Есть перемены: Анюта и Мила давно уже замужем, но есть и новые дети, Вася и Ксюша. Правда, в связи с капитальным ремонтом всем пришлось перебираться в район Гражданки и разместиться там в точечном доме. Но в момент переезда никто не считал это драмой. Семья получила трехкомнатные квартиры (на пятом и на шестом этаже), и вскоре было уже непонятно, как они раньше теснились все на Гагаринской. Квартира-то ведь была из двух комнат: ниша при кухне не в счет, закуток Александры Андреевны сделан теперь кладовкой вполне справедливо.
Когда-то в закутке этом было очень уютно. Стояло большое, зеленым бархатом крытое кресло и квадратный стол под гобеленовой скатертью. На этой скатерти я однажды увидела книгу «Доктор Живаго». Шел шестьдесят третий год; я помнила отголоски скандала, интеллигентно произнесенную фразу «он замечательный переводчик, только зачем он вдруг взялся за прозу? писать роман — дело нелегкое», еще какие-то вздохи, пожатие плеч, разговоры, но все это не волновало, когда я брала в руки книгу, лежащую на гобеленовой скатерти. Мне захотелось взять ее в руки, потому что вдруг потянуло к себе это имя — Живаго. «Можешь прочесть, если хочешь», — сказала мне Александра Андреевна, и когда я, уже дома, прочла о смерти Анны Андреевны Громеко, мне показалось, что умирает, что вот-вот умрет Александра Андреевна, и я бурно плакала, потому что без Александры Андреевны дом Ознобишиных стал бы уже другим, а мне было страшно представить себе такое, и я со слезами просила кого-то, чтобы Он дал ей жить долго-долго. И можно, наверно, сказать, что молитва подействовала. Ведь Александра Андреевна до сих пор два раза в год печет «Мальвину». Использует для простоты новый крем, которому научила ее свекровь Анюты (мастер по тортам и пирогам), но это — по общему мнению — вкуса не портит. Свекровь довольна. Она регулярно бывает на всех ознобишинских праздниках и неизменно привозит в больших количествах разные яства. «Смерть моя! — с ужасом кричит Мила, глядя на изобилие на столе. — Ну что вы творите? Я уже не влезаю ни в одно платье!» Фигура у Милы великолепная, зубы по-прежнему ослепительно белые, кожа, как южный персик. Однажды, встретившись с ней в Гостином, я сразу ее не узнала, успела подумать: «Роскошные жены у наших полковников!» Произошло это несколько лет назад, и тогда же, буквально на другой день, в толчее у «Владимирской», я неожиданно налетела на Лёлика. Обрадовалась ужасно. «Лёлька!» Он долго вертел головой, не понимая, кто окликает. «Лёлик! У тебя такой вид, будто ты потерялся, и тебя сейчас выведут». И, тормоша его, я принялась вспоминать, как мы ходили втроем на «Щелкунчика» (мне и Анюте было уже по двенадцать, а ему — восемь), и в первом антракте толпа в фойе сразу нас разделила, и он исчез, прямо как провалился, и мы стали бегать по всему театру (было и страшно, и весело), и нашли его — совершенно дрожащего — только когда свет уже гасили и всех торопили: скорее, скорее. Но зато в следующем антракте мы все ходили в буфет. И Лёлик звонко кричал: «Эклеры! Ура!!» «Помнишь?» — допрашивала я теперь Лёльку. «Я помню, что больше всего мне понравился танец пастушек и пастушка, — ответил он, глядя поверх моей головы на дом Дельвига. — Пастушок был пониже, чем его девочки, но очень лихо с ними справлялся». «Лёлька, да неужели тебя огорчало, что мы с Анютой — верзилы? Ведь ты нас, в общем-то, в грош не ставил». Он усмехнулся. «Я был влюблен в вас обеих, в Катю и в Милу. Но еще больше я был влюблен в Киру Павловну». Смотреть на Лёлика было невыносимо. Казалось, он так и качался от ветра. Куртка была на рыбьем меху, на голове — идиотская лыжная шапочка. «Ты бы зашел к Александре Андреевне, — предложила я деловито. — Взял и исчез с горизонта. В конце концов, неприлично». — «Я иногда брожу возле дома», — ответил Лёлик. «Так вот и зайди», — бодро крикнула я, убегая, и потом только сообразила, что бродит он по Гагаринской, где уже много лет ни следа Ознобишиных. Желание рассказать всем, то есть Наташе и Юле, и даже вернувшемуся наконец с улицы Степке про мальчика Лёлю сделалось вдруг почти нестерпимым.