— Но…
— Извини. — У меня возникло желание то ли погладить ее по голове, то ли чмокнуть в щеку. Бедная! Через минуту мы с Аленой были уже на лестнице.
— В Зеленогорск отвезу, а дальше уж как хотите, — сказал таксист.
Отлично. В Зеленогорске было открыто ночное кафе. Хрустящие скатерти. Красавица официантка. Влюбленная пара в углу.
— Скандинавия. И даже лучше, — сказала, оглядываясь, Алена.
— Это вы ее создали!
Господи, как я могла не бояться говорить столько глупостей! Но я в эту ночь вообще ничего не боялась. В Выборг нас довез частник. Рассвет встречали действительно в Монрепо. Волны плескались у ног. Обелиски, беседки, мостики, скользящие под ногой гранитные валуны.
То, что она художница, работает в издательстве, я узнала уже под утро. Участвует в выставках? Да. Но, в общем, свободна и от амбиций.
— Значит, вам удается и это?
— С легкостью. От амбиций меня спасла одна фраза. Одна-единственная. Услышала, когда мне было четырнадцать лет. В гостях, куда пришла с родителями, известный поэт-переводчик, любуясь собой, рассуждал об оттенках жизненной философии. Говорил долго, убедительно, складно, а потом вдруг откинулся на спинку стула: «Чушь. Чушь, все это доводы. А жизнь, дитя, — повернулся ко мне, — это езда в незнаемое». Потом раскатисто говорил еще что-то. Подбородок у него был напудрен. Толстые щеки прыгали. Но все это было уже неважно. «Жизнь — это езда в незнаемое». Вошло в кровь, да так в крови и осталось.
Птицы на все голоса громко приветствовали утро. Их хотелось слушать как музыку.
— Утренний птичий концерт специально для нас, и я ведь слушаю его впервые в жизни!
Тропинка поднималась круто вверх. Алена шла впереди. Белая блузка мелькала среди деревьев. А я как будто видела ее лицо. На нем играла улыбка. Моцартовская улыбка.
— Алена, — сказала я, когда мы поднялись на холм. — Я почему-то чувствую себя обязанной признаться вам в очень стыдном.
— Давайте! — ее лицо искрилось смехом.
— Думаю, это многое объясняет. — Я сделала паузу. Усеянный островками залив расстилался внизу, сколько хватало глаз. — Видите ли… Я. Не люблю. Моцарта.
Сорвав травинку, она задумчиво кусала ее ровными зубами. Ветер играл густыми прядями светлых волос.
— Даже сейчас не любите?
— Сейчас — люблю.
— Главное, не зацикливаться на ерунде, — говорила она, когда мы уже бродили по городу. Круглая сторожевая башня, брусчатка мостовой, две статуи у входа в гавань.
— На сроках, интригах, табельных датах и сборищах, похожих на то, с которого мы сбежали?
— Да, конечно. Но и на мыслях о неизбежной старости. О том, что к ней надо готовиться.
— Трудясь в поте лица?
— И соблюдая обязательства, взятые на себя тысячу лет назад по давно забытым причинам.
— Намек, что мне следует высвободиться из пут замужества?
Быстрый взгляд. Молчание. Жест, указывающий на вывеску кафе. И уже там, когда нам принесли оладьи со сметаной:
— А вы что — всерьез думаете, что вы замужем?
— Если решитесь оборвать удила, приезжайте. Приют в моей холостяцкой квартире вам обеспечен. А там — езда в незнаемое. — Она рассмеялась и, перед тем как войти в холл гостиницы, помахала мне на прощанье рукой. А я поехала дальше. Домой?
Город был уже по-дневному оживленный и деловитый. Яркое солнце придавало оттенок праздничности. И все-таки в движении толп преобладала целеустремленность. Механизм жизни заведен, и все работает как часы.
— Остановите, пожалуйста, — не доезжая, я расплатилась. Медленно пошла по тротуару.
В двадцать семь лет невольно вспоминается, что в этом возрасте погиб Лермонтов. Первая жизнь закончилась — и пора начинать вторую. Но в дневной толчее эта мысль показалась напыщенной. А то, что «курортное» красно-желтое платье измято, с каждой минутой беспокоило все сильнее. «Прийти домой, принять душ, переодеться, и только потом решать: быть — не быть, изменить — сохранить, остаться на берегу — отплыть… Да! Еще надо выспаться. На свежую голову все виднее».
С этим я и пришла. Макс был дома. Гладковыбритый, в светлой рубашке, в блестящих очках. Заговорил, не дав мне сказать ни слова:
— Знаешь, я почему-то сегодня… да, ведь сегодня началось в двенадцать ночи… так вот я сегодня все думал над выражением «отцовская шишка». Интересно, где она помещается? Я биолог, а даже предположить не могу. Но это неважно. Другое. Никто ведь не говорит «материнская шишка». Предполагается, что тяга к материнству впрыснута с рождения, что это физиологическая тяга.