Простите, я всегда плачу, когда вспоминаю этот момент. Даже если б он дал мне пощечину, это было бы менее больно и унизительно. Grand amour! Извините, я сейчас успокоюсь. Вы меня так внимательно слушали, и вот я все это рассказала, хотя и не собиралась. Думаю, надо открыть еще бутылку. Почему вы так мало пьете? Это очень хорошая марка, гораздо лучше, чем то вино, которым вчера угощал вас Фриц Ланге. Ну и что же, что вам понравилось? Не обижайтесь, но я заметила: вы совершенно не разбираетесь в винах и еще зря пьете вместо вина кока-колу. Кока-кола — отрава, как и многое, что идет от американцев. Как? Вы уже заметили, что я их недолюбливаю? О! Школьницей я была от них без ума. Джаз, свобода, Америка — все это пьянило. Потом стало казаться, что «настоящая» свобода — это Советский Союз. В студенческие годы все мы были левыми, но это я уже рассказывала. Вообще, веришь в то, во что хочется верить. После злосчастной встречи с Карлосом меня больше всего терзало: как же сама-то не догадалась? Ведь все было на ладони. «Венеция», куда мы хаживали после концертов, была известным местом сбора геев. Они проводили там вечера, знакомились, строили глазки. Но меня это не смущало. Туда приходили не только мужчины, но и обыкновенные парочки. Мы все очень любили выставлять напоказ широту своих взглядов. И потом: многие из голубых талантливы, артистичны; мне самой было интересно с ними. Ночью, после того как этот мерзавец Карлос выплеснул мне в лицо всю правду о Мануэле, я кусала подушку, вспоминая, как мы частенько сиживали вчетвером, смеялись, шутили, и я любовалась пластичностью Маттиаса, густыми ресницами Ханса… С кем из этих двоих он спал? С обоими? Или он все-таки не унижал меня так жестоко, и связи были с другими, кого я не знала и кто не знал обо мне. В том, что были, теперь сомневаться не приходилось. Его торопливость. Нежность. «Нет-нет, я пойду, ведь тебе завтра рано вставать», — говорил он, проводив меня до дому, и я умилялась. Дура! Почему я не догадалась тогда?! И почему все это должно было всплыть сейчас, когда берлинские воспоминания были моим единственным прибежищем. Моя сияющая юность, моя grand amour! Если всего этого не было, что у меня оставалось?
Я так завелась, что долго еще не могла успокоиться. Снова вспомнилось все, что я вытерпела от Рольфа фон Раушенбаха; мои усилия, мои жертвы, и потом этот knock-down, когда вдруг выясняется, что утонченный страдалец пользуется отнюдь не только моими услугами. Все это было, конечно, в далеком прошлом, но ведь и настоящее не радовало. Когда миф о великой любви с Мануэлем рассеялся — я оказалась в незавидном положении. Работа с какого-то времени начала утомлять, раздражать. Бюрократия, горы бумажного хлама. Ребенку было понятно, что если программы, которые мы создавали, и помогали чьей-то там адаптации, то выглядело это все куда скромнее, чем мы расписывали в отчетах. Но как не расписывать? Чем убедительнее рапортуем, тем больше выделят денег. Думать об этом было противно, я старалась переключаться — и сразу же натыкалась на мысль о Жан-Поле, который даже и не пытался скрывать, что плюет на мои интересы, и очень исправно заботится о своих. Это было несправедливо, хотелось сквитаться. Но как?