— Строгая иерархичность общества и полное подчинение двенадцати семьям, — подумав, ответила я.
— А еще — изменения в ДНК, специально вносимые для того, чтобы полностью исключить бунт и позволить нации развиваться по одному и тому же пути без всяких неожиданностей. Тогда — то и наступил для нас бесконечный век разумного процветания с одной стороны и полной эмоциональной деградации — с другой.
— Вы так говорите, будто не согласны с подобной системой, — осторожно заметила я.
— Плюсов, безусловно, огромное количество: у нас нет проблемы лени и неисполнения работы. Если какому — нибудь лейнианцу поручено дело, ты можешь быть уверена, что он или выполнит его с блеском, или найдет кого — то в помощь. Но у нас нет вольных музыкантов. Нет желания наслаждаться природой. Нет стремления прижимать детей к груди, и поэтому они растут с родителями, которые считают воспитание потомства не более чем долгом перед отечеством. Мы скупы на эмоции, Лей, и потому обречены на вымирание.
— А теперь мне кажется, что вы подстегиваете меня на бунт, — прищурилась я.
— На планете Лей бунта по определению быть не может, — в комнату вернулась Амандин с чашкой дымящегося чая. Поблагодарив ее взглядом, я приготовилась слушать еще тщательнее. — Просто некоторые представители цивилизации считают необходимым проведение глобальных перемен в нашем сознании.
— Каких, например? — спросила я.
— Все очень просто, Лей, — улыбнулся Август. — Для этого достаточно вернуть в наши ДНК один — единственный ген.
— Какой же?
— Свободную волю, — пояснила Амандин. — Когда мы стали работать на благо национального будущего, мы утратили индивидуальность.
— И теперь те, кто считает, что ее необходимо вернуть, а индивидуумам предоставить право развиваться как личностям самостоятельно, назвали себя движением натуралистов.
— Ты сейчас разговариваешь с двумя его представителями, — добавил Август. — Пусть и сами мы — целиком и полностью продукты генной инженерии, а Марию вынашивала капсула, набор генов в ней не изменялся вообще, и родилась она такой, какой могла бы родиться в обычной человеческой семье. И пусть общественные нормы довлели на сознание, индивидуальности невозможно было не заметить. Ей хотелось познать себя. Вот почему она, в конце концов, покинула планету, нося тебя под сердцем.
— Твое зачатие, в том числе, стало возможным благодаря неизмененной генетической карте Марии. Это настоящий успех в целительстве. Потому — то и грозит разразиться довольно ожесточенная полемика на совете, когда вопрос коснется твоего кастового определения: военные просто не захотят уступить возможность смешать свои гены с представителем одной из главных семей, не подверженным проблеме с зачатием.
— Да, но ведь мое родство с Себастьяном еще не подтверждено, — попыталась возразить я.
Комнату огласил протяжный низкий звук, напомнивший мне трубу. Август отлучился в соседнюю комнату, скрытую полутьмой, и через несколько минут, в течение которых мы с Амандин молча потягивали чай, вернулся со скупой улыбкой на губах:
— Устаревшая информация. Ваши с Себастьяном генетические карты не оставили сомнений даже у тех, кто не отметил чрезвычайного внешнего сходства. Совет Двенадцати уже предупрежден о том, что будет обсуждать твою причастность к одной из двух ведущих групп.
— И что мне делать? — упавшим голосом спросила я. Хотя чего стоило еще ждать от безошибочно — совершенной медицины? — Мне нельзя оставаться на планете, иначе я рискую погибнуть из — за неподготовленности к вашему климату. Я уже о вынашивании плода не говорю…
— Просто будь собой, — ко мне подошел Август и легко сжал за плечи. — И не надейся, что останешься там одна. На этой планете у тебя больше союзников, чем ты думаешь.
Говорили мы долго. По рассказам Августа и Амандин я довольно быстро усвоила историю превращения раян в лейнианцев. Просто условия жизни на планете оказались таковы, что гордым исполинам пришлось под них прогнуться, и в итоге, хоть и разными путями, но два звена эволюции оказались в одинаковых экологических условиях. Быть может, у нас и правда было больше общего, чем могло показаться поначалу…