– Товарищ лейтенант, осторожней! Там седьмая ступенька вовсе расхлябалась…
– Ништо! А ступеньку завтра приколотим… Наблюдай в оба!
И покуда Скворцов спускался с лестницы, – седьмая ступенька и впрямь держалась на волоске, – и покуда вышагивал по затравеневшему двору, меж подбеленных груш, яблонь и вишен, мимо колодезного сруба, мимо беседки, где резались в домино, – его не покидало раздумье: что означает эта утихомиренность за рекой? И моторов не слыхать – ни танковых, ни автомобильных. Только самолет подвывает в облаках. Скворцов тревожился, когда немцы мельтешились за Бугом. Но еще тревожнее стало сегодня, при тишине. Что за странная, уплотненная тишина, что она сулит? Тревога проникала в Скворцова, пропитывала, черная, липкая, знобящая. Или холодно после бани, – не обсох как следует, волосы мокрые, на сквознячках продувает? Скворцов зашел домой, повесил на террасе выстиранное бельишко, вернулся в канцелярию, там уже Варанов, распаренный, с чистым подворотничком, волосы на косой пробор.
–Сгоняем блиц, товарищ начальник? Не уважишь бывшего пограничника?.. И мне, кстати, не до шахмат. Муторно на душе: чего фашисты затаились?
– Иди к мосту, будь с бойцами, – сказал Скворцов.
Проводив Варанова, испытывая гнетущее томление, он пошел к беседке. Там курили, переговаривались, стучали костяшками домино, политрук Белянкин и сержант Лобода пели под баян. Приятно поет политрук, звонко, врастяжку. Хлебом его не корми – дай спеть и сыграть на баяне, бойцы его слушают с удовольствием. Лобода подхрипывает, но с чувством. Пойте, ребята, смолите цигарки, забивайте «козла», беседуйте о своих завтрашних планах, а у меня на завтра планы – завершить саперные работы. Кто-то из курильщиков позвал:
– Товарищ лейтенант, прошу к нашему шалашу.
– Спасибо, – сказал Скворцов, – я так, мимоходом.
– Народ настаивает, – сказал Белянкин, обрывая пение.
– Ну, коль народ… – Скворцов присел на скамейку подле Лободы, спросил Белянкина: – Товарищ политрук, как с кино?
– Не состоится, товарищ начальник заставы. Из отряда звонили: не приедет передвижка.
– Ну вот, – досадливо сказал Скворцов. – А что за фильм обещали?
– "Веселые ребята". Комедия.
– Вечно они подводят, – сказал Скворцов и подумал: «Веселые ребята»? Комедия? Не до веселья нам будет, трагедией пахнет, не комедией: война надвигается…"
5
Около полуночи зазвонил телефон.
– Скворцов? Слушайте меня, Скворцов, внимательнейше…
Показалось, что говорит майор Лубченков – неторопливо, веско, в нос, – но это был начальник отряда. Без утайки, открытым текстом он говорил:
– В двадцать три часа на участке четвертой комендатуры задержан немецкий, солдат двести двадцать второго пехотного полка семьдесят четвертой пехотной дивизии Альфред Лисков…
«Везет же капитану Бершадскому, все на его участке происходит», – машинально подумал Скворцов, прижимая трубку к уху.
– Он перешел на нашу сторону и сообщил, что немецкая армия предпримет наступление на Советский Союз в четыре часа утра двадцать второго июня, что это ему стало известно от его командира обер-лейтенанта Шульца…
«Так вот оно… Так вот оно… Так вот око…» В висках запульсировало, и стало нечем дышать, и Скворцов расстегнул пуговицу.
– Перебежчик рассказал далее, что немецкая артиллерия заняла огневые позиции, а танки и пехота – исходное положение для наступления…
«Неотвратимо… Неотвратимо… Неотвратимо…» Молоточки выстукивали в висках и затылке, испарина покрывала лоб и шею, рука с телефонной трубкой подрагивала.
– Заставу приведите в боевую готовность, организуйте взаимодействие с соседями. Дальнейшие указания получите через коменданта. И не робейте, в случае чего – помощь подоспеет… Ясно?
Скворцов хотел и не смог ответить, голос отказал, в горле булькало.
– Я спрашиваю: вам ясно?
Мучительно преодолев спазм, Скворцов произнес:
– Ясно, товарищ майор.
– Надеюсь на вас…
В трубке щелкнуло, а Скворцов еще держал ее возле уха. Не молоточки выстукивали башку – иглы покалывали, боль острая, колющая. Скворцов потер виски, затылок, подтянул ремень и уж затем заметил, что он делает. В комнату набивался лунный свет, отпечатывал на полу переплет рам, в раскрытую форточку наносило запах зацветших роз – с клумб, сырость, лягушиное кваканье и соловьиный свист – с поймы, и никаких чужих звуков, даже самолет сгинул.
– Так, – сказал Скворцов, прокашлялся, повторил: – Так.
Очухался? Можешь действовать? И забудь томление, растерянность, боль от сознания непоправимости того, что стрясется, – обо всем забудь. Действуй. Командуй. Решай. Не сиди сиднем. Позвонил Варанову, проинформировал. Тот сперва не поверил, перебивал, переспрашивал, потом сказал:
– Будем драться, товарищ начальник! Идейно рассуждаю?
– Идейно, – сказал Скворцов.
Послал за Белянкиным и Брегвадзе. Пока дежурный бегал за ними на квартиру, позвонили соседи. Сосед слева был возбужден, частил:
– Всыплем гитлерам! Мне дежурный по комендатуре под секретом шепнул: начальник отряда доложил о показаниях перебежчика командованию погранокруга и командующему полевой армией, которая прикрывает наше направление. В Москву звонил! Примут меры, получат гитлеры по зубам! Будь спок!
Сосед справа был подавлен, потерянно ронял:
– Обстановочка, хоть стой, хоть падай… Уж если начальник отряда позвонил по прямому проводу в Москву о перебежчике, то можно представить, какая ожидается заваруха… Я в отряде два года и не упомню, чтоб звонили по прямому проводу в Москву…