Старику эта история, кажется, понравилась. С удовлетворенной миной на лице он говорит: „За это стоит выпить что-нибудь стоящее — как ты смотришь на настойку из дикой малины?“
— Чего у тебя только нет! Давай ее сюда!
— А что было по-настоящему интересным?
— На цашей дребезжащей тележке мы добираемся до купальни на берегу озера, и тут дверь открывается, и в свете луны я обнаруживаю три карабина…
— И тогда они тебя упрятали за решетку? — прерывает меня старик. — Пора бы!
— О, нет! За решетку меня упрятали намного позже и с этой историей это не имело ничего общего.
— Дальше, дальше! — торопит старик.
— Мы стояли как раз напротив дул этих карабинов. Нам было не по себе. Мы попали в гнездо сумасшедших — вервольфы (оборотни)! Они хотели прикончить нас за предательство и сражаться дальше. Так, во всяком случае, они кричали. И тут они наконец увидели моего брата с его мишурой на мундире.
Его они убивать не захотели. А он уже держал в руках свою пушку. На другой стороне дюжиной сумасшедших командовал тоже лейтенант. Могу тебе сказать: пока мы их успокоили…
— И?
— Побудить их действовать разумно и сложить оружие нам не удалось. Они хотели непременно продолжать.
— То есть полного успеха они не достигли!
— Я был рад, что они не стали сразу палить. В то время все было несколько более относительным, чем сейчас.
— И вы потащили вашу тележку обратно в гору?
— Отнюдь! Мы ее просто оставили.
— Пс-с! — говорит старик. — Имперская собственность. Я понимаю. Поэтомуони и изъяли тебя из обращения!
— Снова ошибаешься! Сначала я стал „шефом полиции“, иначе говоря, деревенским полицейским Фельдафинга.
— Именно ты!
— Что значит „именно ты?“ — набрасываюсь я на старика.
— Ты в то время — и олицетворение верности Закону? Можно смеяться или?
— Нельзя! Я к этому, Бог свидетель, не стремился. Ты себе представить не можешь, как в то время все делалось. Или, возможно, можешь? Ведь ты же, в конце концов, также был высшей судебной шишкой в Бергене. Я ведь тоже могу сказать — именно ты!
— Ха-ха, — смеется старик. И тут в дверь стучат. Появляется курьер. Старика зовут наверх.
— Еще по глотку на посошок? — спрашивает он.
Мне еще не хочется спать. Я иду по кораблю, часы показывают почти полночь. Не видно ни одной живой души. Я полностью предаюсь восприятию гудения и вибрации и нарастающему и затухающему шуму буруна у форштевня. Со стороны надстройки, на которой расположен капитанский мостик, светят несколько будто отштампованных иллюминаторов.
Медленно продвигаясь вперед, я слышу голос, раздающийся из черноты тени, и останавливаюсь, как вкопанный. Женский голос! „Белый лебедь, — слышу я, — он плывет туда к черным неграм“. Это был голос исхудавшей стюардессы, которая сказалась больной. Я смотрю во все глаза, но никого не вижу. Сбоку меня слепит свет, падающий из кормовых иллюминаторов надстройки с капитанским мостиком. Передние окна кормовой надстройки также освещают темноту тени. Наконец, я вижу фигуру, жмущуюся к вертикально стоящему запасному якорю.
— Что это значит! — вырывается у меня, затем я приглушаю голос и спрашиваю: — Почему вы не в своей каюте?
— Потому что я так люблю луну и звезды и их отражение на черной воде моря — как бархат.
Мне вдруг становится ясно, как одиноко человеку ночью на этом корабле, какую притягательную силу могут иметь мчащиеся рядом с бортами корабля светлые завихрения воды.
— Это звучит поэтически, — говорю я притворно мягко, — записывайте это, лучше всего сразу, прежде чем забудете.
— Я никогда не забуду! — слышу я голос от якоря.
И вот стою я здесь и проклинаю эту ситуацию. Если у мадам сдадут нервы, то это рискованно для корабля. Я должен сказать об этом старику. Но сначала мне надо попробовать справиться с ситуацией. Очевидно, самое лучшее, это уговорить ее.
— Вы простудитесь, — говорю я и сразу же замечаю, насколько глупо это звучит. Ночь мягкая, легкий ветерок — это всего-навсего воздушный поток, обтекающий движущийся корабль. О холодной ночи не может быть и речи.
Наконец фигура медленно появляется из тени гигантского якоря, и с поднятыми руками стюардесса идет на меня. „Лунатичка? Разве лунатики разговаривают?“ — проносится у меня в голове. Я беру ее правую руку, как если бы хотел сказать ей: „добрый день!“ Левой рукой я толкаю исхудавшее существо перед собой. „Так, а теперь я отведу вас в…“, — я прикусываю язык и говорю вместо „в кроватку“… домой».
Я веду ее, как осужденную. Я крепко держу ее правую руку и иду вслед за ней. «Осторожно! Здесь тросы. Не упадите».
— Ах. Я знаю дорогу. Здесь я часто…
Под хмельком? Врачу следовало бы давно поинтересоваться, что же происходит с дамой. Но этот юноша играет в волейбол в трюме номер пять.
— А теперь через порожек, — говорю я, когда мы дошли до надстройки, и пропускаю ее. — Здесь направо, нет, подождите-ка, я немножко пройду с вами.
И тут из-за угла выскакивает человек и чуть не сбивает нас с ног. Быстро схватив ее за плечо, я удерживаю девушку от падения.
— Извините! — слышу я и узнаю палубного матроса.
— Внимательнее надо быть! — говорю я.
Палубный матрос, пошатываясь, останавливается. Теперь он взял себя в руки, и я слышу, как он бормочет «Ага!» Теперь на корабле будут рассказывать то, что он видел. Черт бы побрал этот театр!
Я еще раз поднимаюсь на мостик, может быть, старик там, наверху. Будить его я не собираюсь. Я открываю металлическую дверь в штурманскую рубку, придерживаю ее рукой, чтобы она не гремела, и, обращаясь в темноту, говорю: «Добрый вечер!»
«Добрый вечер!» — слышу я голос третьего помощника, но еще не вижу его. Я делаю два шага в глубь помещения и остаюсь стоять в темноте, пока наконец не начинаю различать обстановку вокруг меня. Третий помощник стоит на правой стороне штурманской рубки, старик находится почти в центре за пультом управления.
— Ты еще надолго остаешься? — спрашиваю я.
— У тебя что-нибудь срочное? — спрашивает он в ответ. — Да!
— Тогда сейчас иду.
Когда в каюте старика я рассказал ему о ночной сцене, он спросил, выжидающе глядя на меня:
— Ты считаешь, что дама не в своем уме.
— Я считаю, что осторожность прежде всего и что врач, каким бы неопытным он ни был, должен был бы позаботиться о даме.
— Ее нужно отправить домой! — говорит старик резко. — Здесь не должно ничего случиться. Здесь однажды один такой шагнул через борт, один ассистент.
Я уже часто представлял себе, как это происходит, если после падения и тяжелого соударения с водой человек приходит в себя и видит как его корабль уплывает в ночь.
— Не накаркай, — говорит старик глухо.
Мы сидим и молчим. Старик выглядит рассерженным. Я хотел бы сказать ему что-нибудь ободряющее, но ничего не приходит на ум.
— Вот так сюрприз! — говорит старик. — Это нужно еще обмозговать.
Хотя ночь была короткая, я не чувствую усталости, направляясь на корму на завтрак: я акклиматизировался на корабле.
Старик сидит за столом вместе с шефом. Утренняя беседа снова вертится вокруг расхлябанности стюарда.
— Из гаек на иллюминаторах в моей каюте, — говорит старик, почищена только одна.
— Всестюарды косоглазые, — утверждает шеф.
Чтобы внести в беседу свой вклад, я рассказываю, что я испытал, когда плыл на итальянском музыкальном пароходе с Кипра в Венецию. Питание было чрезвычайно убогим. Карта меню, выкладывавшаяся рано утром на короткое время, была к тому же на итальянском языке. Киприоты, населявшие корабль, эмигрировавшие в Англию, читать ее не могли. Однажды утром я внимательно ознакомился с одним таким меню и поразился, что за великолепные блюда были предусмотрены для нас. В тот день вместо указанной в меню череды блюд стюарды принесли только жалкую жратву на бак. Еще перед окончанием еды я встал и якобы случайно пробежал меню камбуза. И вот через полуприкрытую дверь я увидел целую вереницу великолепно украшенных ассорти из сыра, другие блюда с различными десертами — все выглядело очень аппетитно. Вернувшись на свое место, я спросил стюарда, как обстоит дело с сыром и десертом? «Ну, конечно, Ну, конечно, сейчас же, какие сорта желает господин?» — рассыпался в любезностях стюард. С помощью моего убогого итальянского языка я дал мошеннику понять, что сегодня я хотел бы для начала получить сырное ассорти, а там посмотрим. Когда же вслед за тем принесли богатое сырное ассорти, у других пассажиров открылись глаза.