— А в воскресные дни? — спрашивает казначей нетерпеливо.
— В воскресенье не бывает систематической работы, это ведь для вас не новость. Здесь всяработа сверхурочная. Поэтому эту работу следует в целом оплачивать как сверхурочную, но не в двойном размере, как вы это расписали здесь.
Говоря это, старик левой рукой листает одну из тетрадок «Общее тарифное соглашение для немецкого мореходства».
— Здесь, — говорит он казначею, — вы можете получить исчерпывающий ответ, здесь приводятся и параграфы о ночной работе и вахтенной службе в порту. Если человек в течение дня свободен, нельзя оплачивать его труд как работу в ночное время. Но если смазчик отправляется на вечернюю вахту, то, начиная с восемнадцати часов, он получит доплату за работу в ночное время. Это все ясно?
Казначей соображает туго. Или же он намеренно оказывал предпочтение некоторым людям, а старик теперь раскрыл его проделки? Казначей только прикидывается глупым и в конце концов уходит, как побитый пес.
— Я не могу подписывать бумаги, которые я не проверил и в которых не разобрался, — объясняет старик, как бы извиняясь за свою педантичность.
Мысленно я проклинаю врача с его медицинской сестрой: не могу ни на солнце погреться, ни поплавать. Место, где были сделаны прививки, сильно нагноилось. Все предплечье выглядит ужасно.
Этот рейс врач рассматривает, очевидно, как своего рода каникулы. Я вижу его только на одном из стульев около бассейна или вечером в трюме пять за игрой в волейбол. Что о нем думает старик, нетрудно угадать. Как только представляется возможность, он хвалит «старого доктора», предыдущего бортового врача.
Исхудавшая стюардесса обратилась в производственный совет, так как врач не выдал ей больничный лист.
— Очевидно, она хочет создать врачу трудности, — сказал старик.
Я спросил его:
— По какой причине? — и услышал, что производственный совет хочет заявиться к нему.
— Вот тогда я об этом и узнаю. Веселенькое дело! — стонет старик.
Старик остановился, как вкопанный, едва мы миновали дверь на мостик. Я следую за его взглядом в правый передний угол мостика и вижу, как одетая в кроваво-красную блузку фрау Шмальке восседает на лоцманском стуле. Боковым зрением я вижу, как старик пытается сохранить самообладание. Он резко откашливается и выдавливает из себя сдавленным голосом: «Доброе утро!»
— Доброе утро, господин капитан! — раздается хор из приглушенных голосов. Над всем этим звучит чистый, как колокольчик, голосок фрау Шмальке:
— Доброе утро!
— Панамский канал! — вырывается у меня.
— Си, си, сеньор, — бормочет старик.
Когда мы располагаемся в левом переднем углу, я шепчу:
— Ну, теперь пришел конец терпению.
— Красный по правому борту, — бормочет старик. Это звучит так, как будто он смирился с ситуацией, но я вижу, что он закусил удила.
Позже в своей каюте старик говорит:
— В деле была замешана дама, иначе я бы устроил взбучку! Но как? Тут у меня руки связаны.
Старик никогда не был пессимистом. Но теперь он, кажется, хочет определиться. Ведь он мог просто, — просто, но твердо, — попросить фрау Шмальке покинуть капитанский мостик.
— Раньше существовал порядок, — говорит старик, — теперь молодые люди заботятся о своей сложной эмоциональной жизни, а порядок сюда не относится. То, что мы видим здесь, это новый стиль — что тут можно сделать.
Я стою смущенный, так как не знаю, как мне приободрить старика, и тут в дверь постучали: представители коллектива, трое мужчин, стоят на пороге. Прежде чем волей-неволей выслушать их жалобы, старик некоторое время делает вид, что занят лежащими у него на столе бумагами.
— У стюардессы, фроляйн Зандман, — начинает, заикаясь, длинный худой человек, очевидно, рупор группы, — врач отобрал ее пилюли, которые ей прописал ее домашний доктор и в которых она срочно нуждается. — На каждое его слово два других человека реагируют согласными кивками. — И потом, — начинает оратор снова, — врач не выписал ей бюллетень. Несмотря на ее состояние, она должна работать! — двое других снова кивают.
Старик тщательно растирает подбородок, трое посетителей неуклюже стоят рядом с ним.
— А что в этой ситуации должен делать я? — спрашивает старик. — Я же не могу обследовать фроляйн Зандман, я — не врач. Я не могу определить, что у нее. Если врач выпишет ей бюллетень, то она, собственно, может не работать, но это вы и так знаете. А что касается выполнения работы, то здесь компетентен казначей. И об этом вы знаете. Так что?
Проходит какое-то время, и трое мужчин, смущенно переглянувшись, уходят растерянные.
После того как они ушли, старик шумно выдыхает воздух и говорит:
— Ну, вот видишь.
— Теперь мне интересно, — говорю я, — что еще учудит дамочка, чтобы добиться своего. Похоже, что для нее это обычное дело.
— Для меня загадка, как это ей удалось попасть на корабль. После того как я познакомился с ней более детально, я считаю, что даже самый непритязательный кадровик не мог не заметить, что с ней не все в порядке.
Бумаги, которые почта доставила мне за неделю до моего отъезда, я не читая сложил в дорожную сумку. Теперь я наслаждаюсь, разбирая все это: группа мюнхенских издателей встречается в ресторане «Петергоф» — обнародование решения назначено на 15 июля. «Во вторник в 20.15 мы открываем выставку „Face Farces“. Мы просим вас заполнить и отослать обратно прилагаемую карточку». «Чтобы вы имели возможность спокойно посмотреть коллекцию накануне открытия, мы позволили себе пригласить вас на небольшой прием» — и то же самое на французском и английском языках: «Nous avons le plaisir de vous invite a nous rendre visite a la Foire de Francfort». «We are happy to invite you to the Frankfurt Fair, where we will be glad to show you the newest items in our collection». И так далее. Чем больше я читаю и отправляю в корзину для бумаг, тем более улучшается мое самочувствие. Здесь меня не достанут ни через «Норддайхрадио», ни через «Шевенинген-радио». Я чувствую себя человеком, перехитрившим Бога и целый мир: я сбежал! Только глубоко в затылке звучат несколько самобичеваний, полусозревших упреков, тихо журчащие призывы к порядку. Но со всем этим можно жить!
Я беру мою фотокамеру, насаживаю на нее телеобъектив и делаю снимки моря в контровом свете, чтобы все выглядело более рельефно. Некоторые с красным фильтром, чтобы получить сочный черно-белый переход: переведенные в графику картинки. У меня уже сотни таких. На некоторых, на первый взгляд, трудно понять, что изображено — вода или небо. Пенистые скопления волн, расходящихся от носа корабля, я уже фотографировал как облака. Вода, смешанная с водой, вода, насыщенная воздухом, это почти одно и то же. Мое короткое экспонирование или открывание затвора в пределах двух тысячных секунды, создает формы, которые более инертный глаз не видит, праландшафты из черно-белых стилизованных водяных гор, стоящие в воздухе причудливые гребни, застывшие взрывы, страшно разорванные на куски, какие получаются при выплавливании свинца.
Еще никогда я не был так захвачен узорами воды на море, как на этот раз. Не желая полностью признаться в этом, я прибегаю к помощи природы. Расщепление ядра, упрекаю я себя, является также природным явлением, но оно недоступно моему пониманию.
— Я еще раз подумал, — говорит старик за обедом, — твою «прописку» сегодня вечером мы проведем лучше всего в холле — ты как думаешь?
— Мне все подходит, — говорю я преданно и думаю, когда же наконец эта проклятая вечеринка со всеми ее проблемами уйдет в прошлое. Но старик не оставляет эту тему: — С кладовщиком я все обговорил — здесь все получится. И затея с пивом, думаю, на самом деле наилучшая.
Я киваю и спрашиваю:
— И где я должен внести мой взнос?
— Это ты сделаешь завтра с казначеем, когда мы будем знать, выпита ли вторая бочка пива. Ты от нас не сбежишь, — добавляет он, ухмыляясь.
Кернер и первый помощник капитана беседуют за соседним столиком об антиавторитарных детских садах. Кернеру эта тема кажется не особенно привлекательной, и он отвечает односложно, ссылаясь на отсутствие опыта. Когда к ним подсаживается шеф, первый помощник сразу же задает ему вопрос: «А вы какого мнения об антиавторитарности в детском возрасте?»