В школе я с гордостью рассказал, что у меня дядя сошел с ума. Я сразу же оказался в центре внимания всего класса. Фек стал нагло врать, будто бы и у него двоюродный брат… Но я объявил, что в воскресенье мы поедем навестить больного дядю, и хвастунишка прикусил язык…
Эта воскресная прогулка отличалась от всех других прогулок прежде всего тем, что она имела заранее определенную цель: дом умалишенных. Обычно же, собираясь на прогулку, мы никогда не знали, куда, собственно, направляемся. Пока одевались, принималось решение: «Сегодня едем к Аумейстеру». Затем в ожидании матери, которая собиралась целую вечность и в последнюю минуту обязательно спохватывалась, что все-таки еще позабыла что-то, отец предлагал: «А не прогуляться ли нам сегодня по берегу Изара?» Когда мы наконец втроем спускались с лестницы, мама спрашивала: «Так ты не возражаешь, если мы зайдем за бабушкой и вместе выпьем кофе в Гофгартене?» Выйдя на улицу, отец окончательно решал: «Пойдемте к Китайской башне». Родители вступали в пререкания и в конце концов обращались ко мне. «Давайте поедем в Мильбертсгофен: там сегодня велосипедные гонки на первенство Германии. Дистанция — сто метров… Участвует Тадеуш Робль». Меня не удостаивали ответом. Еще несколько раз меняя направление, мы попадали наконец в Выставочный павильон, где отец заказывал одну бутылку лимонада на всех и мы съедали принесенные из дому бутерброды…
На этот раз я безропотно сносил все муки продолжительных сборов. Мама долго чистила на мне костюм. У нее куда-то запропастился карандаш для выводки пятен, пришлось отмывать пятна теплой водой, которую Христина держала перед ней в белой эмалированной кастрюльке. Затем началось «освидетельствование шеи». Мама намочила ватку одеколоном и стала энергично тереть мне шею. Перед самым уходом она обручальным кольцом провела по моему носу — нет ли на нем угрей.
Мы собрались у бабушки. В виде исключения ехала с нами Христина. Она несла в сумочке молитвенник. Отец изучал железнодорожное расписание. По дороге на Восточный вокзал я вызывающе поглядывал на прохожих, полагая, что по мне сразу видно, куда мы едем.
Мы прибыли в Гаар. Перед нами открылся зеленый городок с рядами вилл, обнесенный высокой кирпичной стеной. Небольшое расстояние нам пришлось пройти пешком; бабушка, страдавшая подагрой, часто останавливалась, чтобы отдышаться. С нами вместе шло множество людей, нагруженных свертками и картонками, матери толкали впереди себя детские коляски. Настоящее паломничество.
У входа в городок душевнобольных выстроились цветочные лотки, как возле кладбища в день поминовения, тут же продавались соленые крендели и горячие сосиски. Бабушка сунула мне в руки букетик желтых примул.
Привратник в форменной тужурке, выслушав нас, пошел в будку звонить по телефону. Нас впустили.
— Корпус восемь Б. Идите все прямо, никуда не сворачивая.
По дороге нам попались двое мужчин в синих халатах; один, скрестив руки на груди, важно прошествовал мимо; другой сидел на скамье, поглощенный горячим спором с невидимым собеседником.
— Это тихие, — успокоил нас дядя Оскар.
Мы подошли к корпусу 8-Б. Как сообщил нам дядя Оскар, этот корпус называли «Обитель мира». Опять звонили по телефону. Появился сторож со связкой ключей. Нам предложили подождать в приемной дежурного врача. Дядя Оскар обменялся с ним всего несколькими фразами. Дяде Карлу закатили ночью длительную водную процедуру и, кроме того, изрядную дозу морфия. Сейчас опасаться нечего.
Когда мы вошли в палату, дядя Карл громко хохотал. Наше появление не нарушило его веселья. Он заливался каким-то квохчущим гортанным смехом, так хохотали мы в лицо Гартингеру после похорон Газенэрля. Дядя Карл стоял спиной к зарешеченному окну и, взмахивая руками, хлопал себя по животу. Утверждение отца, — будто дядя ужасно страдает, опровергалось самым очевидным образом.
Дядя Оскар подтолкнул меня, чтобы я отдал дяде Карлу цветы. Дядя Карл выпрямился и положил мне на голову руку, точно благословлял меня.
— Даруйте мне мир, о вы, прекрасные голоса! Займите свое место под солнцем! — Он помахал нам букетом, развязал его и осыпал нас примулами. — Луна, золотые осколки, звездный щебет! — Бабушка строго и вместе с тем умоляюще окликнула его:
— Карл!
Христина читала что-то из молитвенника. Я думал про себя, что дядя Карл нарочно все это делает, ему просто хочется поиздеваться над нами. Движения его были угловатыми и развинченными, он словно весь был на шарнирах.
Но вот одна рука у дяди Карла укоротилась, совсем как у кайзера на фотографиях. Выставив вперед ногу и откинув голову, мой сумасшедший дядя стоял неподвижно, как памятник. Голова памятника дернулась, рот искривился:
— Где Бисмарк?
Мы переглянулись. В дядю Карла словно вселилась какая-то неведомая сила. Растопырив пальцы, он ткнул ими в отца.
— Бисмарк?
— Что угодно вашему величеству? — вмешался врач.
— Взять Бисмарка под стражу. Попросить ко мне графа Вальдерзее.
Врач отвел отца в сторону.
Отец принес дяде Карлу его любимую книгу. Держа книгу перед собой, он в сопровождении врача снова приблизился к дяде Карлу. Книга называлась: «Руководящие идеи двадцатого века». Дядя Карл взял книгу и стал бережно гладить ее, как что-то очень хрупкое. Он попытался прочесть название и устремил на нас взгляд, полный ужаса, глаза чуть не вылезли из орбит и словно ослепли, в растянувшихся углах рта показалась пена. Через мгновение ужас сменился миролюбивой улыбкой, улыбка так же быстро уступила место мрачной важности, и он обратился к нам с речью.
Он объявил во всеуслышание, что недавно он, кайзер Вильгельм, умер и теперь воскрес в Кифгайзере в образе кайзера Барбароссы. Он назвал меня своим «любимым вороном», который вместе с цветами принес ему весть об объединении Германии. Он был величайшим из всех кайзеров, кайзером-сверх-человеком, и собирался кайзерским указом присоединить Америку к Германской империи. Дядя Карл пересыпал свою речь популярными изречениями нашего кайзера; и это вперемежку с бессвязным бредом звучало как насмешка и оскорбление величества. Отец решил, что надо поскорее уходить.
— Здесь ничего смешного нет, — одернул он меня.
Мне нравилось, что дядя Карл мог говорить все, что вздумается, и он, по-моему, великолепно изображал кайзера. Особенно досталось отцу, — дядя Карл велел ему оставить в покое «ворона» и все время величал его: «Болван! Паршивец!» Что только не разрешалось моему сумасшедшему дяде! Никто не мог ему запретить свободно говорить то, что он думает.
Иногда на какую-то долю секунды он умолкал. На эту долю секунды лицо его успокаивалось, разглаживалось, уже больше не дергалось. Глаза покоились в глазницах, карие и кроткие. Обе половины лица, только что как бы чужие друг другу, смыкались. Лоб и волосы занимали положенное им место, уши словно впускали в себя тишину, которая окружала их. Он кивал нам, точно глядел куда-то в далекий мир; вероятно, ему казалось, что мы не рядом с ним, а где-то там — за тридевять земель, как те картинки в «Панораме», что сменяли друг друга с тихим «дзинь». Кивки были грустные-грустные, а глаза широко раскрытые, удивленные. Он не шевелился, но чудилось, будто он протягивает к нам руки, просит перетащить его к себе. Мне очень хотелось спросить у него, есть ли там, где он живет, цеппелин и воздушная железная дорога, как между Бременом и Эльберфельдом. Но, словно тисками схватив его изнутри, им снова овладела неведомая темная сила.
Разгоралась, очевидно, жестокая битва, враги надвигались со всех сторон, и дядя Карл-Барбаросса во все стороны бросал свои полчища. Он попросил нас отойти подальше, мы находились в зоне огня. Он пригибался, словно над ним пролетали снаряды. Вдруг, задрав голову вверх, он закивал кому-то в потолок: он ожидал богов из Валгаллы. Он кивал, оглядывался на поле сражения и вновь усиленно кивал: «Ну, скорее же! Вперед!» Исход сражения, видно, сию минуту должен был решиться. Рот у дяди Карла свело, он не удерживал слюны. Все тело его вздрагивало, точно под электрическим током. Он вслушивался с невероятным напряжением, как я тогда, в новогоднюю ночь на балконе, когда ждал прихода нового столетия. Приняв от валькирии тайный приказ, он повернулся к нам и, тыча пальцем то в одного, то в другого, отдавал распоряжения. Воздух был полон ему одному слышным гулом голосов. Мне казалось, что вместе с ним меняется и его одежда. Рукава то вдруг становились непомерно длинными и прикрывали кисти рук, то закатывались до локтя. Галстук перекрутился и съехал набок, воротничок оттопырился. Башмаки сморщились, чужие, ненужные, горе-башмаки, шнурки тащились по полу, никакими узлами их нельзя было бы связать… Но вот дядя Карл поставил одну ногу на стул и перегнулся всем корпусом; казалось, он повис над бездонной пропастью, удерживаемый в воздухе лишь тонкой веревкой.