Самые сногсшибательные остроты Фека редко кого смешили теперь. Когда этот коротышка грозно выпрямлялся, никто уже не шарахался от него в страхе. И я тоже испытывал какое-то бессилие и растерянность, когда при моем появлении начинался невнятный глухой ропот и бормотание: придраться было не к чему, как ни чесались руки. К «палачу», вырезанному на моей парте, прибавился «предатель».
Единственный, кто сохранил нам верность, был сынишка дворника, «пай-мальчик», или, как многие его называли теперь, «негодяйчик». «Пай-мальчик» ни на шаг не отходил от нас. Нам ежедневно приходилось провожать его домой, чтобы защитить от мести ребят. Он, со своей стороны, грозил, что, если мы откажемся защищать его, он все про нас расскажет. Фрейшлаг предложил задать «пай-мальчику» хорошую трепку и раз навсегда выбить у него из головы такие мысли. Но Фек — «Не суйся не в свое дело!» — купил фруктовых карамелек и заткнул ими рот «пай-мальчику». А наш подопечный, однажды войдя во вкус, стал требовать все более и более дорогих лакомств: кусок торта, например, — «медвежьи орешки» и «сахарная соломка» его теперь не удовлетворяли. Наших карманных денег уже не хватало на оплату этого лжесвидетеля, нанятого Феком. Фек обратился ко мне:
— Ты должен спасти нас… Ведь у тебя бабушка!
Но тут вмешался Фрейшлаг — «Не суйся не в свое дело!» — и по дороге домой так отчаянно излупил «пай-мальчика», что тот несколько дней не приходил в школу. Кто-то видел отца его, господина Кезборера, в коридоре у двери Голя.
— Голь не подкачает, — уверял Фек.
И в самом деле нашему учителю удалось уговорить дворника. Тот отказался от своего намерения подать жалобу и, чтобы избежать дальнейших скандалов, перевел сына в другую школу.
— Ну, видишь, как с нами считаются? С нами! — бахвалился Фек. — С такими, как я!.. — передразнил он меня; только звук «с» он, шепелявя, как бы выталкивал языком.
Мы по-прежнему назывались «тройка», но теперь от «тройки» отшатнулся весь класс; и ни колотушками, ни лестью мы ни у одного мальчика ничего не могли добиться.
Все трое, хотя мы и были самыми плохими учениками, выдержали приемные испытания в гимназию. К нам пригласили общего репетитора, который несколько недель готовил нас к экзаменам. Обе мамаши — Фрейшлага и Фека — посетили отца, чтобы договориться относительно преподавателя. Сначала отец, по-видимому, был разочарован, что отец Фрейшлага, ротмистр, не сам явился, а прислал свою жену. Я видел в замочную скважину, как он после беседы провожал обеих мамаш до двери. Он так держал себя с этими дамами, что чем-то напомнил мне дворника, с которым Голь разговаривал не в учительской, а в коридоре, и я с удовольствием помог бы отцу спустить этих щебечущих расфранченных дур с лестницы. Когда же отец еще и еще раз повторял, какое удовольствие они ему доставили, какую честь оказали своим посещением и как он был бы рад вновь удостоиться столь высокой чести, я пожалел, что не могу прервать речь отца отборными ругательствами, чтобы спасти свое достоинство. А может, ему по долгу службы приходится так разговаривать, на самом же деле он думает совсем другое и сейчас посмеется вместе со мной над изысканной вежливостью, с какой выпроводил их. Но отец был, как он выразился, в восхищении от обеих дам, кстати, и мать Фека оказалась «весьма рассудительной особой». Отцу, видно, очень польстило, что у нас троих будет общий преподаватель, потому что он несколько раз повторил:
— По крайней мере, хоть теперь, когда ты будешь заниматься вместе с мальчиками из таких семей, возьми себя в руки.
Гартингеру, лучшему ученику класса, пришлось остаться в городской школе.
— Куда такому учиться! — презрительно сказал Фек; и я тоже считал вполне в порядке вещей, что Гартингер даже такой льготы не получит, как звание вольноопределяющегося.
— Из подобных людишек, — сказал я, важничая, — все равно ничего путного не выходит. Такие, как он…
А Фрейшлаг обнял нас обоих за плечи:
— Зато наш брат!.. Наш брат!..
Голь, когда мы прощались, задержал нас.
— Простись достойным образом, — велел мне отец, — вы трое действительно многим ему обязаны.
Фек был того же мнения:
— Да, с ним надо достойно проститься, он не подкачал.
Голь запер нас в классе.
— Подождите здесь, я погляжу, разошлись ли остальные. Они уговорились вздуть вас на прощанье. — Он вернулся: — Кое-кто еще околачивается тут, — и выпустил нас через запасный выход. — Кстати, — сказал он, — все, что я для вас делал, я делал ради ваших родителей.
— Так нам и надо, — сказал Фек, убедившись, что врага нигде не видно. — Это расплата за наше проклятое добродушие. Слыханное ли дело! Бунтовать вздумали!
Фрейшлаг повернулся, сжал кулаки и прорычал:
— Погодите же вы у меня, мелюзга из народной школы!
В день, когда я сдал последний вступительный экзамен в гимназию и Христина стала называть меня «ваша милость», я тихо, на цыпочках, боясь произвести малейший шум, выскользнул из кухни и закрылся у себя в комнате.
Запирать дверь на ключ строго воспрещалось, но я прикрыл ее как можно плотнее, я хотел остаться один, совсем, совсем один, в ужасном, безутешном одиночестве.
«Ваша милость… Вы… Вы… Вы…» Холодно, как удар топора, отсекало «вы» какую-то пору моей жизни. Я не хотел расстаться с «ты», но минувшая пора, как курьерский поезд, умчалась в прошлое, унося с собой свое «ты».
Родители поздравили меня с поступлением в гимназию.
Отец. Ну, слава богу, теперь ты от него избавился, от этого оборванца Гартингера. Гимназию посещают только сыновья состоятельных родителей.
Мать. Слава богу! Надеюсь, теперь с дурным обществом покончено. Оно не для таких, как ты.
Христина испекла пирог, бабушка подарила мне пятимарковый золотой для моей копилки.
— Тебя еще ждет сюрприз, — взволнованно шепнула мне на ухо мама, — чудная, чудная поездка на каникулах…
Июльский вечер. В листве каштанов щебечут птицы. День умирает в тихом, теплом сиянии. Прощание кружит голову и наполняет душу счастьем, ибо все вокруг словно ликует: мир не не знает ни начала, ни конца, все вечно течет и все повторяется…
Куда обращен мой взор? К чему я прислушиваюсь? Ловлю ли я звуки гармони? Увы, все это ушло… Вижу ли я, как мы бежим по улицам, втыкаем спички в звонки, так что весь дом приходит в движение и дворники гонятся за нами и ругаются нам вслед? И это ушло… Присядет ли еще Христина к кровати «их милости»: «Через год, через год, как созреет виноград…» Ушло, ушло… Там на углу ровно в половине восьмого утра меня ждет Францль. Ушло, и нет возврата…
Стемнело. Звон колоколов в этот миг был мне невыносим, столько в нем было грусти. Что они там вызванивают о «новой жизни»?! Чтобы успокоить себя, мне хотелось крикнуть колоколам: «Мой отец, в конце концов, важный государственный чиновник…»
— Что же, зажечь лампу и отпереть дверь? — спросил я у Темноты.
— Нет, подожди, — ответила Темнота, — я еще не все сказала тебе…
Я вслушался в Темноту.
Мой собственный голос насмешливо прозвучал из темноты:
— Такие, как я!..
Лишь теперь я услышал, что в дверь стучат и зовут меня.
— Сейчас! Сейчас!
На пороге стояла мама.
— А я уж испугалась, не случилось ли чего с тобой.
Я ответил потемневшим голосом:
— Почему, мама, ты подумала, что я что-нибудь над собой сделаю?
XXI
Отец начал писать «Семейную хронику» вскоре после женитьбы. В качестве эпиграфа сверху значилось «Собственными силами»; слова эти были подчеркнуты дважды. Посвящая меня в семейную хронику, отец произнес такую речь:
— Всякий человек имеет родословную. Человек должен знать, кто он по происхождению. У каждого есть предки. И вот на вопрос, кто наши предки, отвечает «Семейная хроника», для этого она и существует. Каждому немцу следовало бы вести подобную хронику и заниматься изучением своей родословной… Прежде всего и главным образом обрати внимание на то, что наша родословная как с отцовской, так и с материнской стороны корнями уходит в шестнадцатый век и что мы принадлежим к чисто немецкому и строго протестантскому роду. Ни один католик, не говоря уже о евреях, не вошел в наш род, и тем самым честь фамилии остается по сей день незапятнанной… Ты наследник рода. От тебя зависит, получит ли род Гастлей свое продолжение или угаснет…