— Так… Однако надо кончать концерт, не то твой папаша опять нажалуется.
Мне разрешалось отнести гармонь назад в шкаф; я гладил ее, потому что любил ее и Ксавера и ничего теперь не боялся. Я мог бы сейчас громко крикнуть родителям, учителям, всему свету: «Да, я дружу с Ксавером и убираю за него конский навоз. Делайте со мной что хотите!»
— Да-да, наш брат не смей шевельнуться, не смей пикнуть, а они, наверху, тарабанят на роялях, когда и сколько им вздумается… Народ — не играй и не пой…
И Ксавер тоже сказал «наш брат»…
— Все переменится, господин Ксавер. Скоро наступит новая жизнь. Не обращайте внимания, — утешал я его.
— Наступит, обязательно наступит. — Не зажигая света, он выпустил меня через окошко на задний двор. Когда я соскочил наземь, он протянул мне руку.
— Можешь смело говорить мне «ты». Ступай с богом.
С приходом весны поет гармонь. Ксаверова гармонь.
Мой отец, доктор Генрих Гастль, был прокурором.
Как-то он проснулся очень рано. Заверещал будильник. Христина постучала в дверь, отец быстро откликнулся:
— Да-да!
Одинокий, заблудившийся удар колокола донесся из церкви святого Иосифа.
Вместе с нами, казалось, тихо просыпался весь дом. Этажом выше, у обер-пострата Нейберта, скрипнуло окно; этажом ниже, у майора Боннэ, загремела на плите кастрюля, а напротив, в сторожке Ксавера, ведро уже приготовилось к утренней уборке.
Ветви каштана потрескивали, — видно, не под силу был дереву снежный покров минувшей зимы.
Я заглянул через замочную скважину в переднюю. Там горел свет. Глаз мой пучился на отца. Отец, в цилиндре, закручивал усы перед зеркалом. Там, в передней, стоял перед зеркалом всемогущий отец, даже два отца — один перед зеркалом, другой — в зеркале. Отец о двух головах, а в боковой створке трельяжа появился третий; отцы, отцы — куда ни глянь. Все будто покрытые черным лаком, и все с закрученными усами.
В замочную скважину словно подуло сквозняком. И вдруг многоликий отец протянул целый пучок рук в глубь передней, как будто собирался вырвать мой глаз из замочной скважины, — он искал перчатки. Дверь осторожно вытолкнула отца из дому.
Глаз мой точно прирос к замочной скважине. Я всматривался, не осталось ли что-нибудь отцовское на вешалке, не спрятался ли один из отцов где-нибудь в углу.
Передняя погрузилась в мрак. В спальне мать ворочалась на постели, плотнее кутаясь в одеяло. Я видел ее сквозь стену.
Я вспоминал слова отца. Вчера, узнав от учителя о моих плохих отметках, отец сказал: «Человек, который получает плохие отметки, да вдобавок еще так бессовестно лжет… Который таскает, с позволения сказать, навоз в яму и якшается со всяким сбродом… В конце концов, ты не в конюшне родился! Кто, по-твоему, твои родители, ах ты…» Даже мысленно я не решался повторить это слово, я проглатывал его… «На то и существует государство, а я, твой отец — государственный прокурор». Ноги отца тисками сжимали мою голову, а новая камышовая трость, которую мне самому пришлось выбрать в магазине на Терезиенштрассе, со свистом обрушивалась на мой зад. Носки у отца спустились, они пахли сеном; чтоб не завыть, я высунул язык, и мне казалось, что какая-то часть меня, выскользнув из тисков, парит на свободе.
— Приготовь сюртук и новые ботинки, Христина! Мужу завтра рано вставать! — сказала вечером мама, войдя после ужина в кухню; я был наказан и ужинал в своей комнате…
Я старался не дышать, мне хотелось получше расслышать все об отце. Шмыгнул в постель и свернулся под одеялом так, чтобы меня не было видно. Доставая трость, отец скосил глаза в мою сторону и сказал матери: «Завтра мне надо очень рано встать». Но в такую рань судебные заседания не начинаются. Похороны и другие торжественные церемонии, когда надевают цилиндр и сюртук, тоже не бывают рано утром… Отцу, верно, предстоит что-то очень страшное… Конечно, из-за меня… Тут кашлянула в спальне мама. И я кашлянул. Кашлянул ей в ответ.
Портьеры колыхались; они колыхались как бы вслед ушедшему отцу.
VII
Это был гвардейский пехотный полк, он выступил из казармы на Тюркенштрассе, свернул на Барерштрассе и теперь поднимался по Гесстшрассе, направляясь в Обервизенфельде. По обеим сторонам улицы, затопляя тротуары, шагая в ногу и держа равнение, двигалась густая толпа. Музыка гремела, мерный шаг солдат втаптывал в землю мой страх. Вся улица сверкала: штыки, каски — все вокруг. Знамя, бело-голубое, с золотым львом на древке, несли впереди, как хоругвь в церковной процессии. Я приветствовал знамя: «Новая жизнь! Пусть настанет новая жизнь! Война! Пусть грянет война, но, бога ради, не раньше чем я вырасту…» Я смеялся над собой, над своим страхом. Грозил отцу: «Я тебе покажу! Погоди ты у меня!» Вскочил на стул и крикнул:
— Ура! Я дружу с Ксавером! Наш брат… Делайте со мной что хотите!
Я уговорился с Гартингером, с Францлем Гартингером, прогулять уроки.
В кармане у меня лежало десять марок. Ни на минуту не решался я расстаться с моей золотой монетой. На ночь заворачивал ее в носовой платок и клал под подушку. Мой отец-прокурор мог обнаружить, где я прячу монету; поэтому я поглубже зарывался головой в подушку.
Я чувствовал монету сквозь подушку, ведь я украл ее в прошлое воскресенье, стащил из старомодного бабушкиного шкафчика, когда бабушка ушла на кухню варить шоколад.
Ночью во сне золотой расцветал подо мной как солнце, или, наоборот, сжимался в крошечную точечку и колол больно, как иголка…
Это началось ровно в восемь утра, с первым ударом колокола.
Все церковные колокола, точно куранты, вызванивали восемь. Между ударами стлалась сосущая тишина. Мы боялись, как бы колокольный звон не загнал нас в школу. Вот он посыпался, как град. Казалось, сейчас случится что-то необычайное. Воздух поредел, все было полно напряженного ожидания. Извозчичья лошадь пугливо отпрянула, круглая медная вывеска на парикмахерской завертелась, хотя ветра не было. Около Базилики Гартингер незаметно свернул на Луизенштрассе, к школе. Я дернул его за рукав, он молча пошел за мной. Теперь удары колокола падали, словно капли, тягуче и медлительно. Город снова закружился в шумной скачке, большая стрелка на башенных часах поползла вниз.
Ранцы мы спрятали дома в погребе. И все же мы то и дело пропускали друг друга вперед, чтобы поглядеть, не торчит ли все-таки за спиной проклятый ранец. Нам все еще казалось, что каждый шаг может стоить нам жизни. Пожалуй, не следовало оставлять ранцы дома, в погребе их могут найти, к тому же, слоняясь без ранцев по улицам, мы, конечно, рискуем привлечь к себе внимание.
Мы прошли мимо Вительсбахского фонтана. Белые водяные бороды кипели и пенились. Все прохожие походили на учителей, справа и слева у них болтались руки, — только для того, чтобы схватить нас. Напротив грозно высилось здание суда, где властвовал мой отец. Подглядывая за нами всеми своими окнами, каменное здание наползало на тротуар. Лишь на Нейгаузенштрассе мы с Францлем решились взглянуть друг на друга. Не раз мы останавливались, чтобы убедиться, нет ли за нами слежки. Долго рассматривали какую-то витрину и вдруг увидели в ней себя — маленьких мальчиков, за которыми следит, за которыми гонится вся улица. Гартингер поковырял в носу, и это меня успокоило; я почесал коленку и с удовольствием плюнул бы в витрину.
Мы сосчитались, кому менять золотой: вышло мне.
Билет в «Панораму» стоил десять пфеннигов. Кассир угрюмо кивнул, когда я подал ему золотой. У кассира были прыщеватые щеки и острый нос, а у нашего учителя Голя — лицо багровое, все в веснушках.
Кассир восседал за кассой, словно на кафедре. Я пристально наблюдал за ним, не нажмет ли он какую-нибудь кнопку, чтобы вызвать полицию.
Он застегнул куртку и досадливо ругнул карандаш, упавший на пол. Он долго отсчитывал сдачу, монетками но пять и десять пфеннигов. Я стоял у кассы на цыпочках. Пришлось обеими руками сгребать деньги в карман, кошелька у меня не было. Тяжелая кучка монет оттягивала штанину.