V
Между тем фронт приближался. Минск был переполнен беженцами, ранеными, людьми, которые наживались на поставках, на перепродажах, людьми, которые искали в бесчисленных госпиталях родных — уже умерших, людьми, которые приезжали в прифронтовую полосу, чтобы в ресторанчиках, казино, кофейнях, в публичных домах забыть все на свете. Минск был переполнен офицерами, торговцами, кокотками, был переполнен людьми в серых зипунах и лаптях. Для беженцев организовали комитеты, которые имели распределительные пункты, столовые, однако народу все прибывало и прибывало, средств не хватало, транспорт был загружен военными перевозками, и люди подолгу задерживались в городе, люто голодали и мучались.
Белорусская культурная интеллигенция пошла работать в комитеты — время для дружеских вечеринок было мало подходящим... Не зрелищ, а хлеба надо было в первую очередь дать этим людям, кусок хлеба... А с хлебом — доброе слово. Из частных квартир сюда, в комитеты, были перенесены дебаты, здесь писались и здесь же читались стихи, и не только стихи... И здесь началось то, что должно было начаться — непременно, обязательно,— здесь началось размежевание. Одни — были и такие — утверждали, что приход немцев принесет свободу белорусам, самостоятельность. Другие, наоборот, видели в приходе кайзеровских войск настоящее бедствие, почти гибель. Они утверждали, что только при помощи славян белорусский народ избавится от рабства. Третьи требовали поднимать белорусский народ на восстание. И когда однажды втянули в спор Богдановича, он высказался резко и вполне определенно:
— Я знаю историю и знаю, что никогда еще тевтоны не были братьями нам, славянам. Союз с немцами — это наша погибель.
И больше ничего не добавил — он не умел спорить, ему тяжело было слушать бесконечные разговоры... В таких случаях он обычно оставлял товарищей и куда-то исчезал.
Рукопись книги лежала на столе, а кругом — на диване, на стуле, на полу — валялись исчерканные листки. Сестра Плавника сначала прибирала их, но это был напрасный труд. Богданович возвращался то на рассвете, то ночью, то его не было по два-три дня. Приходил, садился за рукопись, снова разбрасывал листки, ходил по комнате, страшно кашлял и все повторял вслух:
— Не то, не то!
Однажды Ясакар подобрал с пола листок со строфой стихотворения. Это были строки, полные тоски, строки исключительной красоты и силы. И он искренне сказал:
— Какая красота, боже ж ты мой!
Богданович быстро посмотрел на него, глаза его при этом стали темными.
— Нет, не то. Теперь не об этом надо писать! — И, вырвав из рук листок, вдруг раскашлялся, начал искать носовой платок.
Плавник вздрогнул.
— Надо лечиться,— сказал он, успокоившись, глуша в себе чувство досады.— Нельзя губить такой талант, Максим Адамович... Бессмысленно. Надо взять себя в руки, прекратить эти ваши ночные прогулки. Так ведь и здоровый не протянет долго, если не будет спать по ночам.
Богданович смотрел на него, глаза его светлели, но смотрели каким-то отсутствующим взглядом. Поэт задумался, и бледное усталое лицо его прояснилось и стало молодым, каким оно и должно было быть. Он тихо, без аффектации заговорил:
— Я не хожу пить в компании или на свидание с любимой. Смешно, но это точно, что у меня даже не было любимой женщины, не было любви. Двадцать пять лет!.. Был идеал, вижу его, но не знаю еще, что лучше — чтобы этот образ был только в стихах или чтоб был он в действительности.— Медленно встал со стула и подошел вплотную к Плавнику.— А не ходить я не могу... горит здесь, в сердце... Так я скорей поправлюсь. Я хожу по ночным улицам, выхожу в поле, на речку, иду росным берегом. А какой рассвет видел позавчера! Вам, может, беспокойно, так я переберусь к кому-нибудь...
— Боже ж мой! — произнес Плавник с нескрываемым возмущением.— Делай что хочешь, только не губи себя.
Максим покачал головой:
— Нет. Я хожу на свидание с Беларусью. Я знаю, что это свидание последнее, что это — прощание... И не могу не ходить.
И он ходил, бродил по Минску и его окрестностям.
Заходило солнце, в красном свете последних лучей блуждал одинокий человек, то наблюдая за тем, как розовые тучки дрожат на поверхности реки, то за тем, как зеленые листья деревьев постепенно темнеют и становятся совсем черными.
Поднималось солнце, и было всякий раз великим счастьем видеть, как пробуждается при этом жизнь, как птицы начинают петь радостные гимны рассвету, как исчезают утренние туманы, как солпце, всесильное солнце, оживляет землю...