Потом Ганс.
«Прости меня».
Она простит всем, значит, и ему. «Как вам подсказывает ваша любовь».
«Я ведь не знал…»
«Ладно, Ганс, ладно, я хотела бы повидать мальчика. Попроси его, Ганс».
Она отставила руку в сторону, растопырила пальцы и слегка помахала, чтобы скорее высох лак. Все это — машинально, а сама тем временем гляделась в зеркало и этого тоже не сознавала. Мысли ее обратились к Францу. Теперь она была уверена, что ей не следовало отпускать его.
«Ничего, Анна, пусть расшибет себе лоб, пусть научится уму-разуму».
«А вдруг с ним что-нибудь там случится?»
«Он сам вернется».
«А если нет?»
Все напрасно. Франц даже не отвечает на ее письма, Не сегодня-завтра развернутся события. Все так говорят. А если война? Подумать страшно: ее сын у русских. Она сделает, что задумала, ради мальчика. Сейчас же, немедленно. Если не сейчас, не сию секунду, она вообще никогда этого не сделает. Боже мой, как страшно, какой невыносимый страх. Но ведь Ганс придет. Разумеется, придет. Должен прийти. До сих пор он приходил всегда, когда обещал.
Она взяла стакан, встряхнула его, закрыла глаза, как и тогда, когда всыпала таблетки, выпила, сосредоточив все свои мысли на том, чтобы выпить, ощутила отвратительную горечь, передернулась от отвращения и снова поставила стакан на подзеркальник. Она увидела свое лицо совсем близко, ничуть не изменившееся, словно все оставалось, как прежде, словно смерть была пока не в ней, а в стакане и ничем не угрожала ей.
Она ждала, когда что-нибудь изменится. Но тикали часы, и бутылочка с перламутром была не закрыта, и баночка с кремом стояла подле лака для волос, и в зеркале отражалось прежнее лицо. Питательные маски и облучение в самом деле очень хороши для кожи.
Она думала, что дело пойдет быстрей, а сидеть и дожидаться — главное, чего дожидаться? — это еще страшней, чем когда все произойдет. Что, что произойдет? Она вовсе не хотела, чтобы оно происходило. Она вовсе не собиралась умирать. Чего, кого ради? Надо вызвать рвоту. Вот если выпить молока. Она знала, что надо выпить молока.
Дрожа всем телом, она в безумном волнении побежала на кухню — выпить молока. Но молока в доме не было. Только сгущенное. И вдруг ей показалось, что она больше не может глотать, что ей сдавило горло. Надо открыть банку, скорей, скорей. Она уже не может дышать, боже мой, не может дышать. Но молоко, если она выпьет молока… Блузка, юбка, как они вдруг стали тесны!
И тут она закричала, хотела подбежать к окну, открыть его, позвать на помощь. Она споткнулась о кухонную табуретку, и, когда пыталась вновь приподняться, опершись на руки, руки не удержали ее. Безумный страх смерти отнял у нее последние силы, раньше чем начали действовать таблетки. Она перекатывалась по полу и бессильно взмахивала руками.
— Я не хочу! Я не хочу умирать!
Такой крик должны были услышать все, не могли не услышать, но крика не получилось, одно лишь хриплое, невнятное бормотание.
«В черном ты кажешься стройней».
«От этого у тебя ноги кажутся длиннее», — говорит Ганс.
Сознание Анны померкло.
ТЕЛЕГРАММА
— Кстати, Герберт, — сказал Лизевиц, завсектором народного образования, перегнувшись через стол, — нам бы надо с тобой потолковать. — И позже, когда они остались вдвоем — Лизевиц приводил в порядок свои бумаги, а Герберт открывал окна: «Ну и надымили, дышать нечем», — Лизевиц с бумагами в руках словно бы невзначай спросил: «У тебя уже есть какие-нибудь планы на будущее?»
Но у кого из нас нет планов на будущее? Люди женятся, плодят детей, строят социализм, дважды или трижды доходят до нервного истощения, зарабатывают ордена и нахлобучки и попутно строят планы. Какого уровня достигнет народное благосостояние к тысяча девятьсот семидесятому году? Прогнозирование, товарищи, вот первейшая из наших задач.
Поэтому Герберт даже не отозвался на вопрос Лизевица как чисто проходной. Хотя, с другой стороны, Герберт — номенклатурная единица, его должность входит в компетенцию секретариата окрсовета, и уж не Лизевицу спрашивать его о планах. Но он не придал этому значения. Надо полагать, какой-нибудь доктор наук пожаловался, что школа не дает его сыну достаточно знаний, иди школьный инспектор из Наумбаха, заслуженный учитель, требует сместить директора средней школы, а директор, тоже заслуженный учитель, в свою очередь настаивает на увольнении инспектора. Да вы рехнулись, братцы, что ли? Каждый из вас получит партийное взыскание, и извольте работать, как работали.
Опершись о подоконник, Герберт глядел на разрытую улицу, скрепленную только посредине следами от трамвайных рельсов. Весь город выглядел как огромная стройплощадка — бетонные фундаменты, стальные каркасы, взорванные дома, полнейший хаос с виду — не город, а котлован, как говорят люди, но Герберт знал из проектов архитектора, что все продумано и пригнано.