Герберт сумел скрыть свое смущение, принял уверенный вид, снова рассмеялся. Но вдруг лицо у него изменилось. Он схватил рюмку и залпом осушил ее.
— Рихард, а ты давно в партии?
— Надо подсчитать. Я с тридцать второго.
— А с тобой так бывало, чтобы ты спросил себя: зачем я все это делаю? Не знаю только, понимаешь ли ты меня.
— Я тебя понимаю.
— Оптимистическое мировоззрение. Новый подход к жизни. До того все просто — сил нет. Ты надрываешься, ты вкалываешь по шестнадцать — двадцать часов в сутки, и вдруг тебя словно осенит: а какой в этом смысл? Кому будет польза от того, что ты надорвешься?
— Тебя что, здорово расчихвостили?
— Разве похоже?
Шофер кликнул хозяйку и попросил сигарет.
— Я думаю, каждый из нас когда-нибудь да выдыхается. Ничего удивительного тут нет. На то мы и люди. Выдыхаешься, и все. Даже при социализме. Я всегда злюсь, когда какой-нибудь тип влезет на трибуну и начинает нести околесицу. Мне так и кажется, будто он хочет пририсовать всем нам белые крылышки. После такого собрания боязно выпить кружку пива или переспать с женщиной. И если я делаю это, то с нечистой совестью. А сделавши, говорю себе: «Ну, слава богу, не разучился!»
— Я тоже из таких?
— А я ни разу не слышал, как ты выступаешь.
— Хочешь еще кофе?
— Да, чашечку выпью.
И снова они молча сидели за столом, и хозяйка принесла им кофе и водку.
— Человек думает, — начал Герберт и поглядел на стол, и на чашку кофе, и на свои руки, держащие чашку, — человек думает, что он правильно все понимает, правильнее, чем остальные. Ему хочется, чтобы и другие так же понимали. Хочется от чистого сердца. Человек так втягивается в свою работу, в свою среду, что теряет и контроль над самим собой, и возможность критически посмотреть на себя со стороны. А когда спохватится, чаще всего уже бывает поздно.
Шофер молчал и пил кофе. Но Герберт и не ждал ответа. То, что он сказал, он сказал для себя. Чтобы преодолеть отчаяние. Чтобы справиться с известием, которое принес Лизевиц. Бывают в жизни такие трудности, с которыми надо справляться только в одиночку. Либо ты одолеешь их, либо они тебя.
— Ну, пора, — сказал шофер. — И то еле успеем.
— Поехали обратно в Халленбах, — ответил Герберт.
— Почему?
— Я передумал.
— Я понимаю, Франц, что тебе не все у нас нравится, — сказал Виссендорф.
— Черное и белое есть везде.
— Не так все просто. Основным вопросом демократии остается вопрос, кому принадлежит власть.
Почему Ирес ушла? — думал Франц, готовый сорваться с места и побежать следом.
— Хваленая буржуазная демократия, — продолжал Виссендорф, — на поверку оказывается фарсом. Сила ее в том, что она умеет внушать людям иллюзию, будто они свободны. Иллюзию принимают за действительность. И люди довольствуются возможностью чесать языки, по существу же ничего не меняется.
— А вообще-то в мире хоть что-нибудь меняется?
— Само по себе — ничего.
Франц был уже готов отказаться от борьбы за Ирес.
«Ты почему меня не дождалась?»
«Берри хотел со мной кое о чем поговорить».
«О чем же?»
«О работе кружков».
«Из-за этого тебе и пришлось так срочно удрать?»
«Уж как получилось».
«А-а-а».
Он знал, что она лжет. И она знала, что он это знает. Но она промолчала, не сделала вид, будто оговорилась. А он пытался себя убедить, что как все есть, так и ладно. Потому что так проще и сразу ясно, что к чему.
— Этого, — продолжал Виссендорф, не отводя от Франца глаз, довольный возможностью потолковать с мальчиком, так сказать, неофициально (ему, кстати, казалось, что Франц стал гораздо податливее, не такой колючий и ершистый) — этого и добиваются господствующие при капитализме классы, им надо создать у людей такое настроение: «Ну что мы можем поделать? Все равно ничего не изменишь».
— Да, да, конечно, — отвечал Франц. Они с Берри переглянулись.
«Не вышло, дружочек! Небось думал, она пригласит тебя?»
«Ты и сам так думал».
И они снова переглянулись, Какой-то дурацкий поединок завязался между ними.
«Я хочу наконец узнать, могу ли я вступить в СНМ».
«Нет».
«Тогда вы не имеете права ее наказывать».
«Не твое собачье дело».
«Хорошенькая получается демократия. Вшивая демократия».
«Почище вашей».
«Не зазнавайся».
«Я тебе говорю, отлипни от Ирес».
«И не подумаю».
Разумеется, он мог бы сказать: «Знаешь, Берри, я уже сложил чемодан. Я сыт по горло. И подите вы от меня подальше с вашим социализмом». Почему же он этого не сказал? Почему вообще снова пошел в школу? Это было свыше сил человеческих: каждый день отсиживать по шесть часов на одной парте и за все время не обменяться ни единым словом, хотя Берри подсунул ему на контрольной по математике промокашку с решением, чего Франц уж никак не ожидал. Зато он сквитался с Берри на контрольной по латыни. Но эта взаимоподдержка, как прекрасно понимал Франц, была чистой формальностью, каждый совершил ее, желая доказать другому, что он не какой-нибудь подлец, чтобы мстить предательством на контрольной.