«Ты предварительно обсуждал свой проект на коллегии?»
«Нет».
«Я же тебе поручил».
«Мне отпустили так мало времени, что я просто не успел ничего обсудить».
«Отговорку придумать нетрудно».
«Я ведь уже предлагал как-то разграничить сферы влияния. Не может один человек тащить на себе сразу культуру, народное образование и здравоохранение. Это, наконец, противоречит нашей установке на специализацию».
«К делу не относится».
«Очень даже относится».
«Товарищ Марула, заседание совета веду покамест я, а не ты. И мы установили, что твой проект нельзя принять за рабочую основу. Ты нам рассказываешь, что́ вы собираетесь делать, а когда мы спрашиваем, как именно, ты не можешь ответить. Каждому проекту должен предшествовать глубокий, всесторонний анализ. У нас нет времени решать задачки. Все детали должны быть загодя разработаны соответствующим отделом. Я предлагаю снять с повестки дня дискуссию по вопросам политехнического обучения в нашем округе и поручить товарищу Маруле подготовить конкретно обоснованный проект. Срок — две недели».
Да, председатель явно плетет против него интриги. И то, что он лишь случайно, от Лизевица, узнал о предстоящих переменах, укрепляло подозрения. Его охватило неодолимое желание позвонить председателю и без обиняков выложить все, что он, Герберт, о нем думает.
Герберт снял трубку и набрал номер прямой связи. Он не вполне сознавал, зачем это делает и о чем будет говорить. Лишь услышав голос Альбрехта: «Я слушаю», он опомнился, словно проснувшись от тяжкого сна, и с удивлением поглядел на трубку в своей руке. Странное чувство им овладело. Герберт не мог бы его назвать по имени. Оно было какое-то загадочное, не поддающееся определению, вызванное, быть может, полутемной комнатой и тишиной во всем здании.
Он положил трубку на стол, так и не открыв рта, встал, зажег свет у себя в кабинете, у секретарши в приемной. Всюду зажег свет. Потом открыл окно, чтобы слышать голоса с улицы. Его пугали тишина и темнота.
«А вы уже слышали? Марулу-то не выдвинули».
Было время, он не хотел стать даже директором сельской школы. Не хотел, а станет.
«Подскажи мне другое решение, Герберт».
«Не знаю, Фокс. Лучше уж ты подскажи мне».
Трубка все еще лежала на столе. Герберт взял ее и положил на аппарат. Но позвонить кому-нибудь хотелось мучительно, мучительней, чем прежде. Будь его воля, он бы всю ночь проговорил по телефону. Он позвонил Томасу. Мысль о брате несколько успокоила и умиротворила его. Он решил еще раз сказать Томасу:
«Факты свидетельствуют против меня, но я не покушался на твою славу. Прочитав статью в учительской газете, я немедля поехал к тебе, даже отложил летучку. Но ты не стал меня слушать, ты прямо в приемной на глазах у секретарши отшил меня — директор школы отшил зампредсовета. Дешевая месть, друг мой. Кстати, думаешь, я не вижу, что творится между тобой и Рут? Ты одержал победу по всему фронту. Поздравляю. Только одно я не могу тебе простить — что ты действовал тайно, за моей спиной. Не дав мне возможности обороняться. Но не бойся, я не стану устраивать публичный скандал. Это касается только нас троих».
Герберт прислушался к протяжным гудкам в трубке. Еще раз набрал номер Томаса. Никто не ответил. Большой брат и маленький, подумалось ему, — теперь настал мой черед за ним бегать, теперь он может запереть меня в темной комнате.
Он подошел к окну, закрыл его, погасил сперва настольную лампу, потом верхний свет, миновал приемную, запер дверь, дважды повернув ключ в замке, и еще толкнул для верности, словно хотел помешать кому-то другому переступить этот порог.
Берри нашел Ирес внизу, в темном конце коридора. Она стояла у окна.
— Ты чего?
— Ничего.
Он обнял ее, попытался привлечь к себе, но она оттолкнула его. Он отыскал в темноте ее лицо, заметил, что она плачет, и совсем растерялся.
— Ты чего?
— Ничего.
Берри разволновался. Он отлично знал, почему она плачет.
«Навязалось чадушко на нашу голову. Попробуй, справься».
— Ну хорошо, я умываю руки.
Это было глупо и нечестно. И сказано с единственной целью пробудить в ней дух противоречия. Но Ирес молчала, и он не мог понять, о чем она думает.