— Я поговорю с Францем.
«Скажем, есть у тебя друг, парень малость с придурью, и вот этот друг наносит тебе удар в спину».
Берри повернулся и медленно побрел по коридору, надеясь, что она его окликнет. Она окликнула, и к чистой радости у Берри примешалось торжество победителя.
— Почему ты меня так мучаешь? — спросила Ирес.
Тут он схватил ее и как безумный принялся осыпать поцелуями ее лицо, шею, плечи, руки. Безостановочно, словно боялся снова потерять.
Они услышали, как кто-то опускается по лестнице, но продолжали стоять, все так же обнявшись, в страхе, что их увидят. Потом все стихло.
— Что теперь будет?
Ирес вырвалась из его объятий и прислонилась к стене. Берри стоял лицом к ней, но ее не видел, только чувствовал дыхание.
— Ты не можешь удержать его здесь обманом.
— А если это не обман? Он ведь один-одинешенек, мне его жалко.
Она хотела сегодня же поговорить с Францем, все ему объяснить, но нигде не нашла, Она обежала школу, спустилась во двор. Франц исчез.
Рут испугалась, когда увидела в дверном проеме Герберта: он стоял, подавшись вперед своим коренастым телом, протягивал ей бутылку шампанского, и лицо у него было бледное, почти белое до самых губ.
Сперва она подумала, что Герберт просто пьян. И он как будто угадал ее мысли. Он оторвал руку от дверного косяка, поставил бутылку на стол и сказал с некоторой даже непринужденностью:
— Начинали с самогонки, давай по крайней мере кончим шампанским. Хотя бы этот вечер. Потом все, конец. Никаких взаимных упреков. Ты его любишь, а я — всего лишь великий самообман, иллюзия, заменитель.
Герберт сел рядом. Рут увидела, как пляшут у него руки, и он это увидел и попридержал одну руку другой.
— Время от времени они начинают вести самостоятельный образ жизни, — сказал он. — Старайся не смотреть.
— Что с тобой? — спросила Рут. — Что за чушь ты несешь?
Она отодвинула в сторону тетради, над которыми сидела. Рано или поздно этот час должен был настать. Она ждала его, ждала и боялась.
— С каких пор мы начали лгать друг другу? — спросил он.
Рут встала, не находя слов.
— Я не дворянин, Рут. В наш век не бывает дуэлей. Мы все так беспредельно благоразумны, что пытаемся подвергнуть анализу любое зарождающееся чувство, мы держим себя под неослабным наблюдением. Я несу околесицу, сам знаю. Но мы оба так долго молчали, что слишком уж много накопилось в душе.
Она понимала, Герберт окончательно раздавлен. Ей следовало бы подойти к нему, но она не могла изображать любовь по заказу.
А Герберт все говорил, говорил без умолку, все сидел в пальто, поставив перед собой на стол бутылку шампанского.
— Брак может быть заключен по случайности, но, будет он заключен, его день за днем очищают от случайного. Брак — это работа и ничего более, понимаешь, Рут?
Все существо Рут восстало против этих слов. А почему, собственно? Что, в конце концов, остается двум людям, когда они утратили друг для друга прелесть новизны?
— Люди либо совместно строят свою жизнь, становясь от этого более зрелыми, богатыми, счастливыми, либо не оправдывают надежд. Я не оправдал.
Начни он упрекать ее, она была бы меньше потрясена, чем теперь, когда он взял вину на себя.
«Я не оправдал».
А она? Неужели она настолько жалка и ничтожна, что даже не чувствует за собой никакой вины, а все грехи валит на него — и духовное оцепенение, и растущую неспособность понимать других, и бегство в бесплодную суету? Он ведь был когда-то иным. Когда-то она ясно ощущала его превосходство. И он действительно был таким, не она же его выдумала.
«Какой осел додумался вычеркнуть Томаса из списков? Само собой, он должен учиться дальше».
Это Герберт позаботился о том, чтобы Томас, поступив разнорабочим на стройку, не бросал заочного обучения. Герберт всегда больше думал о других, чем о себе.
«А жизнь хороша, а жизнь прекрасна. Новый мир, Рут, понимаешь, новый мир».
Ни разу она не видела его слабым, ни разу — сомневающимся. Всегда думала, будто ему в отличие от Томаса все легко дается. Вот в чем была ее большая вина.
— Бывают минуты, когда рушится все сразу, — сказал Герберт. — Я не могу просить тебя, чтоб ты осталась со мной.
«Тише, Герберт, пожалуйста, тише».
Речь его оборвалась рыданием. Короткие сухие всхлипы сотрясли тело.
И все в этой комнате, такое привычное и знакомое, вдруг стало чужим, и она больше не испытывала иных чувств, кроме страха.
Из школы Франц сразу пошел к дяде Герберту. Ничего странного в таком позднем визите он не видел, а ему нужен был человек, с которым можно поговорить. Франц и сам удивлялся, до чего в последнее время его потянуло к дяде Герберту. С той ночи, когда он встретил на улице Рут и Томаса, он вдруг ощутил кровную связь между собой и Гербертом. На другое утро он побывал у дяди на работе, хотел поначалу рассказать, что знает, хотел, но не осмелился. Дядя Герберт оказался совсем другим, совсем не таким, как он себе представлял.